Авадон

Лимек не ел больше суток, но от вида еды его подташнивало. Он прошел, не разуваясь, в комнату, присел на подоконник и спросил:

— Пап, я покурю в форточку, ладно?

Отец не ответил, увлеченный распихиванием продуктов по полочкам маленького холодильника тут же, в комнате, и Лимек вытащил сигарету и чиркнул спичкой. Сухой табак тихонько потрескивал, синий дым поплыл по комнате, обволакивая старую мебель: продавленный диван, колченогие стулья, буфет с помутневшим от времени хрусталем и фаянсовыми статуэтками, этажерку с пластинками (отец обожал джаз), книжный шкаф и особую папину гордость — большую радиолу фирмы «Телефункен». На радиоле стоял мамин портрет и букет пластмассовых ромашек в стеклянной вазочке.

— Фу, начадил! — ругнулся рассеяно папа. — Бросай свое курево, давай лучше чай пить!

— Давай.

Лимек отправил окурок в форточку, слез с подоконника и прогнулся в спине, помассировав кулаками поясницу. Почки ныли нехорошо. Где-то я их застудил, подумал Лимек. Знать бы еще — где...

— Я пойду поставлю чайник, — сказал папа и вышел в кухню.

Лимек прошелся по комнате, провел пальцем по слою пыли на крышке радиолы. «Телефункен» подарили отцу коллеги по закрытому КБ, с которыми он провел вместе шесть лет, трудясь над проектом настолько секретным, что даже двух положенных выходных в год ему не предоставляли ни разу. Те же самые коллеги, как полагал Лимек, и написали донос на отца, после чего его арестовали трискели — формальность, в общем-то, но необходимая, чтобы упечь инженера-конструктора в закрытое КБ. Этот донос, пускай и не сразу, убил мать Лимека.

В сорок втором она шагнула в Бездну с моста короля Матиаса. Это поставило точку в долгом и мучительном процессе ее медленного угасания от одиночества, помочь которому не могло ничто — ни карьерные достижения сына, ни ежедневная бутылочка шерри, ни открытки от отца, получаемые на Пасху и Рождество.

— Как служба, сынок? — крикнул отец из кухни. — Как Камилла?

Ольгерд Лимек вышел на свободу в сорок пятом. Известие о том, что нежно любимая им жена мертва уже три года, подкосило его рассудок, а год спустя Большой Шторм окончательно свел Лимека-старшего с ума. С тех пор отец сыщика жил в вымышленном мире, не воспринимая ничего, что не укладывалось в установленные самим Ольгердом рамки.

Квартира на окраине Левиафании стала выходным пособием для блаженного инженера, который слишком много знал и, видимо, все еще оставался нужен фабричному начальству... Из окна виднелся пустырь и границы Сатаноса: заколоченные окна домов по периметру, заложенные кирпичом проходы и переулки, колючая проволока поверх заборов, заброшенные, ржавые сторожевые вышки для защиты от мародеров.

— Ну что же ты молчишь? — спросил отец, вернувшись в комнату с банкой засахарившегося варенья и двумя грязными чашками. — Рассказывай что-нибудь! Как жизнь?

— Все по-старому, пап, — сказал Лимек. — Все по-старому. Ничего не изменилось.

И это было правдой. Шторм — очередной Шторм, не первый и не последний, прошел мимо. Нарыв не лопнул, гной не хлынул. Все вернулось на круги своя. Все было как прежде: и ноющая боль при мысли о Камилле, и безысходность, и обреченность, и повторение пустых, бессмысленных дней...

Отец намазывал хлеб маслом и вареньем.

— Это хорошо. Это самое главное. Чтобы все было тихо и спокойно.

На кухне засвистел чайник.

— Извини, папа, — сказал Лимек. — Я не буду чай. Мне пора. У меня еще дела сегодня.

2