Космическая чума. Сборник

— Не стану врать, — сказал он наставительно, — это будет очень болезненно.

Он поднес подкожный инъектор к концу фаланги и нажал спуск. На миг палец онемел и по нему растекся приятный холодок. Потом шок прошел, и кончик пальца, весь палец, а потом и часть руки охватила жуткая, невыносимая боль, которую вряд ли испытывал хоть один смертный. Вспышки и волны боли поднимались по руке к локтю, сводя мышцы предплечья. Нервный узел в локте гудел, посылая усиливающиеся волны вибрирующих иголочек к моему плечу. Моя рука стала источником жгучего жара и морозного холода, и все это время боль ломала, выкручивала и сотрясала тело.

Фелпс вытер мое мокрое лицо полотенцем, вынул еще один инъектор и всадил мне в плечо. Дрянь постепенно подействовала, и жуткая боль начала спадать. Пусть не совсем, но уменьшилась от совершенно невыносимой до едва ощутимой.

На миг я понял, почему животное, попавшее в капкан, отгрызает собственную лапу, чтобы вырваться из ловушки.

Из недр своего саквояжа он извлек бутылку и налил мне полстакана какой-то жидкости, которая подействовала на меня словно глоток хорошего мягкого виски. А вообще это напоминало удар. Он обжег словно пламя, встряхнув мне желудок и мозг. Фелпс плеснул мне чистого спирта.

Своеобразное противоядие подействовало. Жуткая боль в руке начала понемногу стихать.

— Где-нибудь через час снимите манипулятор, — сказал он мне, — а потом продолжим лечение.

Я прикинул, что они всегда смогут прекратить его, если надобность во мне исчезнет.

18

Полночь. На несколько часов с моей руки сняли манипулятор, и стало очевидно, что Мекстромова болезнь завладела первым суставом и перебралась к следующему. Но меня это не радовало. Хотя я и мечтал о прекрасном твердом теле, но мне совсем не нравились невыносимые муки, сопутствующие этому процессу. Я прикинул насчет запястья. Это довольно сложный сустав, и боль в нем наверняка превзойдет боль в суставе указательного пальца. Я, конечно, слышал рассказы, будто бы, достигнув вершины, дальнейшие страдания не причиняют больших мук. Я принял это как должное. Но теперь я не был слишком уверен, что то, что я испытал, не станет исключением, потому что, как известно, нет правил без исключений.

Я все еще пребывал в мрачном и безутешном настроении. Но умудрился поесть, побриться, принять душ и расслабиться, поскольку попал все же не в самое плохое положение. Ведь могло получиться гораздо хуже. Я лег и прощупал помещение.

В здании находилось несколько пациентов, но ничто не напоминало дом Маклинов. Когда начиналось лечение, те отправляли больных в другую часть света. Там не было ни сиделок, ни докторов, ни ученых, ни какого-либо другого персонала.

Снаружи, по другую сторону дороги, находился маленький светлый домик, который, очевидно, принадлежал охране. По сравнению с армейской она была куда более формальной. Территория, вместо того чтобы патрулироваться охранниками (которые могли проболтаться невесть где), была разбита на квадраты, нашпигованные индукционными датчиками и фотореле.

Вы наверняка читали, как маскируются подобные устройства. Я тоже. Поэтому, прощупывая территорию, я знал, что следует искать, и выбирал безопасный путь от черного хода моего здания до ближайшей границы мертвой зоны. Это была в высшей степени необычная мертвая зона, она, вздымаясь волнами, простиралась к зданию, словно гряда обломков. Ее вершина поднималась, словно колонна неизвестно какой высоты, ускользая от моего мысленного взгляда. Она снижалась недалеко отсюда, но не проходила над зданием. Дальний конец колонны терялся вдали. Даже несмотря на свою тренировку, я был несказанно поражен, прощупав дальний конец мертвой зоны. Меня будто нарочно наводили на мысль окинуть все поверхностным взглядом вместо детального осмотра.

Я расслабился. Если мне и суждено выбраться отсюда, то только с посторонней помощью. Мне бы понадобился лихой пилот геликоптера, севший в мертвой зоне с выключенным двигателем. У Медицинского Центра не было радара. Наверное, по тем соображениям, что слишком высокая засекреченность говорит о важности скрытого. Поэтому пилот должен был бы спуститься с выключенным мотором, приземлиться и ждать. Выбрать момент нужно безупречно, потому что мне, заключенному, придется преодолеть галопом двести метров свободной спецзоны, перелезть высокую изгородь, увенчанную колючей проволокой, пересечь еще пятьдесят ярдов во тьме и найти своего сообщника. Взлетать пришлось бы вслепую, сразу же, как я обнаружу аппарат, а дальше все зависело бы от сноровки пилота, который должен настолько разбираться в двигателях и ускорителях, что смог бы рвануть вверх без предварительного разогрева.

Конечно, через некоторое время, наперекор всем моим планам, люди Медицинского Центра прочтут мои мысли и, скорее всего, заполнят мертвый участок патрулями из грубых здоровых джентльменов, вооруженных достаточно, чтобы остановить танк.

За неимением всякого рода устройств или приспособлений, которые экранировали бы мой мозг от любопытных телепатов, мне оставалось только одно — улечься в мягкую постель и погрезить во сне о бегстве.

Очевидно, я уснул и вообразил, что за мной гонятся молларды с шампурами, унизанными чертовыми пончиками. Но беспокоила меня почему-то в основном парочка клиентов, решивших, что единственный способ унять моллардов — пальба. И их одежда была под стать снаряжению. Кто охотился на уток с каноэ, разве станет надевать штормовку и бутсы? Потом они, очевидно, купили у меня несколько уток и отправились домой, бросив меня на съедение кошмарам…

Около восьми утра в мою дверь тихо постучали. Поскольку я проворчал, что могли бы и не прибегать к таким формальностям, дверь отворилась, и вошла женщина с завтраком на подносе. Это была не моя сиделка. Это был эспер в образе лакированной блондинки.

Собственно, лакированной она была чисто условно. Это не следовало из ее косметики, одежды или прически. Она была само совершенство. Короче, у нее был такой глянцевый вид, что наводил на мысль об автоматроне, запрограммированной создавать определенное впечатление и в нужный момент говорить нужные слова. Как будто она никогда не задумывалась ни о себе, ни о проблемах, которые выходили за компетенцию ее запрограммированных интересов. Как будто покрой ее платья и застывшая красота лица были важнее всего в ее жизни.