– А вы их не узнали? Один из них на вас в «Ферзе» заглядывался, мне прямо неловко стало, что я мешаю возможному счастью, – ухмыльнулся Виктор.
– Нет… – задумчиво протянула Анна. – Покажите еще раз портреты, пожалуйста.
Виктор разложил перед ней рисунки. Магичка долго вглядывалась в лица, потом прикрыла глаза, пытаясь, видимо, вспомнить…
– Простите, – со вздохом сказала она, – я… черт, как неловко… Я так выматываюсь, что не вижу ничего вокруг. Проклятая диссертация… Который?
– Вот этот, – Виктор выдвинул вперед портрет худощавого брюнета. – Я тоже не чемпион по внимательности, но, насколько я помню, его называли Петер.
– Петер… А не тот ли это Петер, про которого мы с вами только что читали? Незаконный сын барона Эзельгаррского, его вероятный наследник?
– Прекрасная партия для любой девушки, – не удержавшись, хохотнул Виктор.
– И не говорите! – поддержала Анна. – Надо будет завтра платье новое надеть и накраситься!
Не то что бы Виктору было совсем не интересно посмотреть, как магичка будет выглядеть при макияже, но фрайин Ингрид его интересовала намного больше. Эзельгаррская вдова, канцлер Альграда… любопытно будет посмотреть на эту дамочку. Небось «железная леди», сплошные цифры и расчеты, образчик чистейшего прагматизма.
Виктор ерничал, прекрасно отдавая себе отчет в том, что это – от зависти. Парочка альградцев меняет мир, а у него – «по существу дела свидетель показал…»
«Все, уймись, – одернул себя Виктор. – У всех своя жизнь».
Марька был почти белый. Он тихонько скулил, зажимая поврежденную ногу, а из-под маленьких ладошек текли капли крови.
Вы с утра скакали по каменной осыпи, пугали птиц, кидались камнями, все было так весело, пока Марька не оступился и не проехался голенью по булыжнику, очень сильно содрав кожу.
Вот дурак.
Теперь все точно узнают, что вы не только уроки прогуляли, но и пошли играть, куда не надо.
Ох, влетит вам…
– Да ладно, не вой, – мрачно бормочешь ты, – сейчас замотаю.
Носового платка у тебя, конечно же, нет. У твоего приятеля тоже. Ты перочиным ножиком обрезаешь подол марькиной рубашки (его все равно будут ругать за игру в камнях, так что семь бед – один ответ), и начинаешь неумело бинтовать.
Марька очень старается не плакать, но у него не получается – слишком больно. Слезы текут сами по себе, и Марька утешается тем, что вырастет и станет рыцарем.
У рыцаря такой доспех, что ему ничего не страшно. Потому, наверное, рыцари и не плачут никогда. Чего тут плакать, когда ты весь в железе?