Потом была промышленная травма, так называемый несчастный случай. Я остался с проломленным черепом, сознание ненадолго помрачилось. Очнулся в незнакомом месте привязанным к койке. Мне казалось – в этом я тоже готов признаться – какое-то время казалось, – по крайней мере, несколько часов, а то и дней, – что я вовсе не в больнице, а в лечебнице для душевнобольных.
Но моя жена, преданная и неотлучная, постепенно представила мои обстоятельства в ином свете. Мои конечности, настаивала она, связаны просто потому, что я был в бреду. Теперь, когда я пришел в себя, их снимут. Не сейчас, но скоро. Беспокоиться не о чем. Надо только успокоиться. Скоро все вернется на круги своя.
В каком-то смысле, наверное, все вернулось. По крайней мере попытка была. После несчастного случая я получил от работодателя небольшую компенсацию, и меня отправили на пенсию. Такая была на тот момент ситуация: я, моя жена, дети в начале жаркого и душного лета втиснуты вместе в один дом, из которого некуда деться.
Я каждый день просыпался и понимал, что дом отличается от того, каким был вчера. Дверь не на своем месте, окно растянулось на несколько дюймов длиннее, чем когда я ложился спать прошлым вечером, и выключатель, не сомневался я, сдвинулся на полдюйма вправо. Всегда какая-то мелочь, почти ничего, только чтобы я обратил внимание.
Поначалу я пытался указывать на эти перемены жене. Сперва ее озадачивали мои слова, потом она стала уклончива в ответах. Какое-то время я даже верил, что виновата она: возможно, нашла какой-то мастерский способ быстро менять и обновлять дом. Но другая часть меня была уверена – практически уверена, – что это невозможно. А со временем в уклончивости жены стала ощущаться некая настороженность, даже страх. Так я убедился, что не она меняет дом, просто ее разум ежедневно адаптируется к переменчивому миру и считает его прежним. Она буквально не видела ту разницу, которую видел я.
Точно так же она не замечала, что иногда у нас было трое детей, а иногда – четверо. Нет, она видела только троих. Или, возможно, четырех. Если честно, я и сам не помню, скольких она видела. Но суть в том, что, пока мы там жили, иногда детей было трое, а иногда – четверо. Но это зависело от самих парадоксов дома. Я не знал, сколько у нас детей, пока не начинал обходить комнаты. Иногда комната в конце коридора была узкой и с одной кроватью, иногда за ночь разрасталась и туда вмещалось две. Я считал кровати каждое утро, иногда их было три, а иногда четыре. Отсюда я делал вывод, сколько у меня детей, и полагал, что так надежнее, чем считать их самих. Я никогда не знал, насколько я многодетный отец, пока не пересчитывал кровати.
Я не мог обсуждать это с женой. Когда я пытался предъявить ей доказательства, она думала, что я шучу. Однако вскоре решила, что все дело в проблемах с душевным здоровьем, и настаивала, чтобы я обратился за помощью; под ее давлением я так и сделал. Без толку. Единственное, в чем меня убедило лечение, – что кое-что нельзя говорить даже своей супруге: кое-что она просто не готова – и никогда не будет готова – услышать.
Дети тоже оказались к этому не готовы. Когда я несколько раз пытался исполнить отцовские обязанности и рассказать им отрезвляющую истину – что один из них иногда не существует, если только кто-то не существует дважды, – то не добился ничего. Или хуже чем ничего: получил непонимание, слезы, панику. А когда они уведомили об этом мою жену – новые угрозы лечения.
В чем же тогда была истина ситуации? Почему я единственный видел, что дом меняется? Как исполнить свой долг перед семьей и помочь им увидеть и понять? Как им помочь, если они не желали, чтобы им помогали?
Я рациональный человек, и не мог не предаваться сомнениям: вдруг то, что я испытывал, не имело никакой связи с реальностью. Возможно, что-то не так со мной. Возможно, пытался увериться я, меня изменил несчастный случай. Я пытался изо всех своих сил посмотреть на мир их глазами. Каждое утро пытался игнорировать скачки реальности, когда дом не был тем же самым домом, что вчера ночью, словно кто-то переместил нас во сне в похожее, но все же не вполне идентичное здание. Возможно, так и обстояло дело. Я пытался поверить, что у меня три, а не четыре ребенка. А когда не помогло – что у меня четыре, а не три ребенка. А когда не помогло и это – что нет никакой корреляции между детьми и кроватями, – пытался закрыть глаза на комнату в конце коридора: как она то расширялась, то сокращалась, словно легкое. Но не помогало ничего. Я не мог поверить.
Возможно, если бы мы переехали, все пошло бы иначе. Возможно, дом в том или ином смысле был живым. Или проклятым. Или просто неправильным. Но когда я поднял вопрос о переезде в разговоре с женой, она через силу засмеялась, словно залаяла, а потом перечислила все причины, почему это неудачная идея. Не было ни денег, ни перспектив на доход после моего несчастного случая и потери работы. Дом мы купили недавно, а значит, потерпим значительные убытки, если продадим его сейчас. Мы просто не могли позволить себе переезд. А кроме того, что не так с домом? Замечательный дом.
Как я мог спорить? С ее точки зрения, конечно, все было правильно и причин уезжать не находилось. Она не видела в доме ничего плохого – да и как? Дома не меняются сами по себе, говорила она возмущенно; достаточно просто прислушаться к здравому смыслу.
Но для меня как раз в этом и заключался корень проблемы. Дом по непонятным мне причинам не вел себя как дом.
Я целыми днями размышлял, рассуждал, что делать. Чтобы убраться подальше от дома, блуждал в одиночестве на природе. Уйдя достаточно далеко, я возвращался домой утомленным и сразу засыпал, а не просиживал полночи в карауле, пытаясь поймать момент, когда части дома меняются. Долгое время я думал, что этого достаточно. Что если я буду проводить в здании как можно меньше времени и только возвращаться в него усталым, то смогу заставить себя забыть, какой он зыбкий. Что наутро я буду невыспавшимся и не стану беспокоиться, где и в чем дом отличается.
Это могло тянуться долго – даже целую вечность или ее эквивалент. Но потом, во время своих прогулок, я кое на что наткнулся – или, возможно, был туда направлен. Речь о загоне. Я увидел коней в грязи, мертвых на вид. Они же не могли быть мертвы, правильно? Я пригляделся, дышат они или нет, и понял, что не вижу. Я не мог с уверенностью сказать, живы они или мертвы, и не могу по сей день. На дальней стороне загона я увидел человека, он стоял спиной к ним, и наполнял их корыто водой, и я спросил себя, видел ли он коней, и если нет, то, когда повернется, испугается ли так же, как я. Подойдет ли к ним и поймет, что они мертвы, или же при его приближении они вскочат на ноги? Или он уже видел, что они погибли, и его разум не выдержал?
Я подождал. Но тогда, в тот момент, мне вдруг стало страшнее знать наверняка, что кони умерли, чем
В следующие дни меня преследовал их образ. Я крутил его в мыслях, изучал, всматривался в каждую грань, пытался найти, что упустил, есть ли какой-то намек, который подтолкнет к уверенности, что кони живы, или к уверенности, что они мертвы. Есть ли намек, что человек у корыта знал больше, чем я полагал. Без толку. Задача оставалась неразрешимой. «Если я вернусь, – не мог не спрашивать себя я, – изменится ли что-нибудь?» Будут ли кони по сей день лежать в грязи? Если да, начнут ли они разлагаться, что станет доказательством смерти животных? Или останутся точно такими, какими я их видел, а человек будет по-прежнему наполнять корыто? Какая страшная мысль.
Когда я увидел загон, то не знал, где он находится. На каждой прогулке, даже с каждым шагом от порога дома я рискнул наткнуться на него снова. Я стал ходить медленнее, останавливаться чаще, изучать все вокруг и сторониться любой местности, где хотя бы потенциально мог находиться загон. Но через некоторое время и этого стало недостаточно для чувства безопасности, и я обнаружил, что почти не могу покинуть дом.
Но из-за вечных перемен не мог я оставаться и в доме. Так я постепенно осознал, что передо мной стоит простой выбор: либо мне придется собраться с силами, вернуться и иметь дело с конями, либо придется иметь дело с домом.
Конь или дом, дом или конь, но что это за выбор на самом деле? Даже слова почти не отличаются, произносятся более-менее одинаково, только пара букв то тверже, то мягче. Нет, я понял, что в попытках избежать дома и найти коней я, фигурально выражаясь, просто снова находил дом. Очевидно – иначе быть не может, – лежащие кони встретились мне не случайно, должны были преподать урок, рассказать что-то об их почти тезке – доме.
ebooksa