Последние дни. Павшие кони

Или хуже того, они всегда пытают одного и того же? Что же он такого сделал, что они решили снова и снова поджаривать его пятки?

Или хуже того, вероятно, никакой системы или логики нет. Вероятно, это может быть кто угодно и когда угодно, и нет средства узнать, когда придут к тебе, и сколько раз, и прекратится ли это.

«Пытайте меня», – думаю я, лежа на полу и уставившись в потолок. Если бы не было так темно, потолок казался бы мне пятном, потому что очки все еще в углу. Я знаю, что они там, но не могу себя заставить их подобрать. Что здесь может быть такого, что мне захочется видеть?

Я думаю о своем отчете. Он был прост. Мне поручили наблюдать за человеком. Я следил за его домом, записывал время его приходов и уходов в течение одного дня. Все это я исполнил, как и было поручено. Потом должен был отчитаться об увиденном.

Приход: человек вернулся домой на маленькой машине. Я не знаю модель машины, но знаю, что она синяя. И маленькая. Он вышел из машины, подошел к двери и отпер дверь ключом.

Уход: миг спустя человек снова оказался снаружи, в этот раз бежал с паническим выражением на лице, в промокшей от крови рубашке. Изначально я не мог распознать, принадлежит ли кровь ему или кому-то другому. Но когда, пытаясь открыть дверцу, он сперва упал на колени, а потом медленно пошатнулся и повалился наземь, я смог определить, что да, кровь принадлежала ему.

Это я включил в отчет. Как мне и велели, я оставался на позиции, пока не наступила ночь, потом вернулся и подал отчет. Аккуратно продумал, как все сформулировать, что сказать и что не говорить. Описал машину: синяя и маленькая. Описал рубашку человека, как она выглядела до и после крови. Я не назвал его имени, потому что не знал его. Мне показали только фотографию мужчины. Я не представлял, кто он или какое значение имел, если имел.

Я не описал двух мужчин, которые появились из дома где-то спустя пять минут после того, как упал первый, не описал, как один вышел на дорогу и свернул налево, а другой вышел на дорогу и свернул направо, при этом оба игнорировали не только друг друга, но и распростертого в луже крови человека. Не стал я упоминать и о том, как позже один из них вернулся, где-то спустя две минуты, и сел в машину умирающего – или уже умершего, – и либо что-то положил в бардачок, либо что-то забрал. Эти и другие факты были у меня наготове, если бы меня о них спросили. Но я чувствовал, что, не считая прямого вопроса, эти факты находятся вне полномочий моего отчета. Возможно, в этом я ошибался. Возможно, поэтому я здесь.

Я недолго сплю, но это беспокойный сон. Окончательно просыпаюсь, когда в помещении начинает меняться свет, когда темнота слегка бледнеет, что, как мы знаем, обозначает день. Под «мы» я, конечно, имею в виду «я». Я знаю. Я могу говорить только за себя – об этом нужно помнить. Разбудила меня обнадеживающая мысль: возможно, они никому не поджаривают пятки. Возможно, это все трюк, симуляция. Возможно, у них есть запись пыток человека, и они просто раз за разом ее включают.

Если я смогу в это поверить, возможно, не буду так переживать. Возможно, пятки перестанет покалывать.

Я слышу движение в камере слева и в камере справа. Если человек в камере справа – запись, то это очень длинная запись. Нет, там все-таки кто-то есть.

Я бы хотел сказать, что меня шокировало увиденное, шокировало, как передо мной умирал человек. Но нет, меня это не шокировало. Я уже сделал достаточное количество отчетов, чтобы не удивляться ничему, что происходит, когда я собираю данные. Нет, больше меня шокировали звуки, когда по соседству поджаривали пятки, и запах горящей плоти. Шокировало бы меня, если бы я это видел? Сомневаюсь.

Через пять дней еще слишком рано спрашивать себя, узнаю ли я когда-нибудь, зачем мне надели мешок на голову и посадили сюда. И все же я не могу не спрашивать. И слишком рано спрашивать себя, отпустят ли меня когда-нибудь, и все же я не могу не спрашивать и об этом.

Шестой день. Кажется. Я проснулся от странного звука, какого-то стука – сперва мне казалось, что я его придумал сам, сперва мне казалось, что щелкнуло где-то в моей голове. Но потом я затыкаю уши и больше ничего не слышу. Встаю на колени и ползу вдоль стен камеры, ищу звук, но на время все прекращается. Возможно, я все-таки его придумал. Но наконец стук возвращается, и я понимаю, откуда он исходит.

Кто-то чем-то бьет по железной двери своей камеры, но очень осторожно, сравнительно тихо, чтобы не привлекать внимание охранников. Слабый стук. Идет откуда-то слева – возможно, из камеры по соседству или через одну. Два быстрых удара, потом медленный, потом более сложная фраза. Стук с системой и странными синкопами – послание, но я не могу его расшифровать. Это не азбука Морзе или какой-нибудь другой известный мне шифр. Он мне незнаком. Я пытаюсь воспроизвести послание, записав его на земле. В результате понимаю, что это повторяющаяся последовательность – тридцать быстрых и медленных ударов, потом очень долгая пауза, потом повтор.

Так продолжается какое-то время, потом охранники отправляются на обход, их шаги гулко отдаются по коридору, и стук замолкает. Когда они уходят, он начинается вновь.

«Как его делают»? – думаю я. У нас нет ботинок – по крайней мере, их нет у меня. Ремень тоже отняли, и, не считая пригоршни соломы, в камере больше ничего нет.

А потом я вспоминаю про очки.

Я не сразу догадываюсь, как извлекать звук, а потом – как повторять его достаточно долго и в нужный момент, чтобы стучащий заметил его и прислушался. Но когда я повторяю последовательность, более-менее как он, сосед быстро стучит четыре раза, и мне это кажется аплодисментами. Что это? Что я сказал? Что за послание я повторяю? Не знаю. Но, повторив раз, я повторяю его снова, снова и снова. Я все еще думаю о своем отчете, все еще думаю, что мог или должен был сделать иначе, но благодаря стуку таких мыслей становится меньше.

Я повторяю и повторяю вновь, гадая, сколько смогу продолжать, пока не разобьется оправа очков, которая уже погнулась. Повторяю, пока в паузе между повторами не слышу – сперва робко, затем громче и с большей уверенностью – повтор послания справа. Я слушаю, проверяю, что послание верное, такое же, как услышал сам, а когда решаю, что все так и есть или, по крайней мере, очень похоже, быстро стучу четыре раза – аплодирую и подбадриваю. Потом послание удаляется от меня, отправляется по собственному маршруту куда-то, к кому-то, вдоль череды камер. Я – звено цепи, переправляю послание, которое не могу понять. Но, возможно, кто-то сможет.