— Отчего ж? Тихо. Покойно. И спать не мешают. Кормят по расписанию. Гулять водят. Книжечки всякие читать носют… или вот бумагу. Глядишь, я б в себе заново талант стихотворца открыл. Стал бы великим поэтом, мучеником-правдолюбцем. Как вам?
— Если сильно охота, то могу и застенки устроить, — пообещал Лев Севатьяныч. — Но после. Сперва-то вы дело закрыть должны…
— Я дело, а вы меня… логично.
Кабинет воеводы был подозрительно невелик и совершенно неуютен. Не имелось в нем ни шкапа солидного, внушающего посетителям почтение статью своей, ни даже полочек захудалых с делами или книгами толстенными, ни радостей малых, наподобие статуэток или вот еще семейных снимков.
Стол.
Два креслица.
И еще столик, погребенный под бумагами.
Обязательный портрет государев, на который воевода, повернувшись, уставился отнюдь не верноподданическим взглядом.
— Ничего не замечаете? — поинтересовался он.
— Нет.
Государь был солиден, как и положено, а еще весьма мало походил на себя самого, каким его изображали снимки. Но сие частенько случалось с провинциальными живописцами.
— А скажите-ка, Лев Севастьяныч, — преласковым голосом обратился князь, — что ж вы, паскуда, мне врали-то?
— Когда?
Врал Лев Севастьяныч многим, хотя, признаться, и не любил, но что поделать, когда интересы родного королевства сего требовали. А потому приходилось, да, наступать на горло совести. Она-то, бедолажная, со временем вовсе пообвыклась и перестала мучить. Иное дело память.
Без нее худо.
А она ослабла в последние годы, не иначе, потому как не мог Лев Севастьяныч припомнить, чтобы врал князю.
— Живописец из ваших был?
— Сотрудничал, — обтекаемо ответил Лев Севастьяныч, ибо затронутая тема была не слишком приятна.
— Сотрудничал… и давно он сотрудничал?
— А вам зачем?