И Катарине, само собой, не положено знать, что это за вопросы такие, если объявляют общий сбор.
— И мне пора… это будет подозрительно, если я не появлюсь.
Вот так просто.
И он уходит. После Хелега остается сложенная пополам бумажка и запах туалетной воды, густой, тяжелый. Хищный?
Неужели все на самом деле будет так просто?
— Вы же не собираетесь туда возвращаться? — Лев Севастьяныч отер чело клетчатым платком.
— Собираюсь.
Тайник покачал головой. Во взгляде его пречистом читался немой укор, который, впрочем, оставил князя равнодушным. Душа его изрядно очерствела на государственной службе, а потому к укорам молчаливым была нечувствительна. И Лев Севастьяныч, осознавши это, неодобрительно поцокал языком.
— Если все именно так, как вы сказали, то это, уж простите, не наше дело. Пусть сами разбираются.
Он размешал чай серебряною ложечкой, которую позаимствовал в Себастьяновом столе, как и чашку фарфоровую с ручкою крученой, и блюдце. Этакое самоуправство раздражало.
— Вас едва не убили…
— Меня много раз едва не убивали…
Возражение сие Лев Севастьяныч отмел взмахом руки.
— Это за вас просто всерьез не брались. А полезете, то и возьмутся. Я понимаю прекрасно, что вам претит оставлять девицу в беде, но жизнь такова…
Он застыл, глядя на темную каплю, которая сползла по черенку ложечки.
— Вареньица не найдется? — осведомился Лев Севастьяныч налюбезнейшим тоном.
— А как же. Вам смородиновое или черничное?
— Черничное… хотя… давайте смородину. Матушка моя, светлой памяти человек, — он коснулся сложенными щепотью пальцами лба, — весьма смородиновое жаловала. Она его как-то так хитро варила, что прозрачным получалось… темным, а прозрачным. И тяжелым. С ложечки стекает медленно… а во рту тает. Красота.
Себастьян молча подал банку.
Как и когда варенье появилось в этом кабинете, он не знал, но лишь надеялся, что, постоявши, оно не забродило и было пригодно для этого вот внезапного чаепития.