Тишина.
И доски рассохшиеся скрипят под ногами. Ковер… ковер отдали, почитай, за бесценок… и тот огромный комод, которого ничуть не жаль, потому как был он уродлив.
Панна Белялинска вздохнула бесшумно.
…одиночество стало почти невыносимым. Она спустилась в гостиную и уже там, забравшись в кресло, ждала утра. А дождалась гостя.
— Не спится? — осведомился дорогой нелюбимый родственник, выпуская клубок желтого дыму.
— И тебе, как вижу?
Он был слегка пьян. А может, не в вине дело? Панна Белялинска вглядывалась в лицо дражайшего кузена, выискивая на нем малые приметы больших страстей.
Слегка обрюзг.
И морщины появились, пока едва заметные, но все же… и вот эта оттопыренная губа… ноздри раздуты… привычка преглупая то и дело касаться их, будто проверяя, на месте ли нос. Ногти желтоваты. И глаза… теперь как-то особенно заметен этот ядовитый оттенок.
Братец усмехнулся.
— Не по нраву?
— Какая разница?
— Ты права, никакой. Знаешь, я удивился, получив от тебя приглашение… — он курил трубку с тонким длинным чубуком, который, казалось, чудом не ломался в неловких его пальцах.
Растрепанный.
С закатанными по локоть рукавами грязной рубахи, кузен был именно таков, каким она его запомнила. И смешно стало — столько лет, а ничего-то не изменилось. Разве что на руках этих проступили темными жилами вены. И на коже появился мелкий узор шрамов.
— Слушай, а тебе эту девчонку совсем не жаль? — поинтересовался он, сделав длинную затяжку.
— Да что вы все заладили… не жаль! Не жаль! — воскликнула панна Белялинска, вскочив с диванчика. — Никого не жаль! И…
— Успокойся, — жестко велел Вилли. — Я ж просто так, для информации.
Он выдыхал дым медленно, выпуская тоненькой струйкой.
Выдохнул.