Ловец бабочек. Мотыльки

22
18
20
22
24
26
28
30

Тишина.

И доски рассохшиеся скрипят под ногами. Ковер… ковер отдали, почитай, за бесценок… и тот огромный комод, которого ничуть не жаль, потому как был он уродлив.

Панна Белялинска вздохнула бесшумно.

…одиночество стало почти невыносимым. Она спустилась в гостиную и уже там, забравшись в кресло, ждала утра. А дождалась гостя.

— Не спится? — осведомился дорогой нелюбимый родственник, выпуская клубок желтого дыму.

— И тебе, как вижу?

Он был слегка пьян. А может, не в вине дело? Панна Белялинска вглядывалась в лицо дражайшего кузена, выискивая на нем малые приметы больших страстей.

Слегка обрюзг.

И морщины появились, пока едва заметные, но все же… и вот эта оттопыренная губа… ноздри раздуты… привычка преглупая то и дело касаться их, будто проверяя, на месте ли нос. Ногти желтоваты. И глаза… теперь как-то особенно заметен этот ядовитый оттенок.

Братец усмехнулся.

— Не по нраву?

— Какая разница?

— Ты права, никакой. Знаешь, я удивился, получив от тебя приглашение… — он курил трубку с тонким длинным чубуком, который, казалось, чудом не ломался в неловких его пальцах.

Растрепанный.

С закатанными по локоть рукавами грязной рубахи, кузен был именно таков, каким она его запомнила. И смешно стало — столько лет, а ничего-то не изменилось. Разве что на руках этих проступили темными жилами вены. И на коже появился мелкий узор шрамов.

— Слушай, а тебе эту девчонку совсем не жаль? — поинтересовался он, сделав длинную затяжку.

— Да что вы все заладили… не жаль! Не жаль! — воскликнула панна Белялинска, вскочив с диванчика. — Никого не жаль! И…

— Успокойся, — жестко велел Вилли. — Я ж просто так, для информации.

Он выдыхал дым медленно, выпуская тоненькой струйкой.

Выдохнул.