На берегах Гудзона. Голубой луч. Э.М.С.

— Что это вам взбрело на ум, О’Киффе? Ведь еще ночь. Ну, уж ладно, через полчаса я буду готов.

Они поехали на квартиру О’Киффе и вошли в его кабинет. В комнате было темно, так как ставни были еще закрыты. Джонсон хотел их открыть, но О’Киффе просил его этого не делать. В комнате царил беспорядок: дверца кассы была открыта настежь, на полу валялись разные документы.

О’Киффе посмотрел на часы.

— Девять часов, сейчас начнется, — сказал он, обращаясь к Джонсону: — мне придется вас попросить залезть под диван; хотя вам там будет и не совсем удобно, но иначе нельзя.

Он полез первым и Джонсон последовал за ним, ворча:

— Не пришли же мы сюда для того, чтобы играть в прятки! Для чего это…

— Пожалуйста, замолчите и потушите папиросу.

О’Киффе достал из кармана часы, положил их перед собой и устремил взгляд на стрелки.

Наступила напряженная тишина. Джонсон, тело которого ныло от неудобного положения, попробовал что- то сказать, но О’Киффе жестом приказал ему замолчать.

Стрелка перешла уже за половину и теперь показывала тридцать пять минут девятого.

— Внимание, — шепнул О’Киффе.

Джонсон напряг свое зрение, но ничего не видел. Им овладело какое-то странное ощущение, его пульс бился с чрезвычайной быстротой, мозг работал с каждой минутой все отчетливее; он чувствовал себя так, как будто достиг вершины высокой горы и вдыхает живительный горный воздух.

Сорок минут девятого.

В комнате вдруг становится светлее. Джонсон не может оторвать глаз от стены, которая находится напротив железной кассы. Сквозь нее как будто просачивается бледный голубой луч. Свет становится все ярче и, наконец, блестящие голубые лучи собираются на поверхности несгораемого шкафа, наполняют своей игрой всю комнату. Это продолжается минут десять. На одно мгновение лучи останавливаются над софой. Затем бледнеют и исчезают.

Джонсон и О’Киффе еще в продолжение некоторого времени не решаются вылезть из-под софы. Наконец, О’Киффе вылезает и делает знак сыщику, чтобы тот последовал его примеру.

Потягиваясь, репортер спрашивает:

— Ну?

Джонсон, дрожащий от волнения, не мог сразу найти нужных слов. Наконец, он заговорил:

— Теперь я понимаю, почему эта проклятая собака так страшно вела себя. И тогда у меня было такое же странное чувство, правда, гораздо менее сильное, чем в этот раз. Ради всего святого, О’Киффе, объясните мне, что все это означает.

— Немного терпения, мой милый, и вы это узнаете.