Четверо

Найти на этой планете жизнь, настоящее живое море, чтобы потом безвылазно сидеть с этими образцами на станции и наблюдать за бесконечным вихрем в иллюминаторе.

И гадать, когда это закончится.

А что ещё делать? Выходить при таком ветре наружу – неоправданный риск. Остаётся только ждать, когда станет тише.

Лазарев перекусил белковым батончиком, попил воды, прилёг на койку и закрыл глаза. Снаружи свистело и ревело, но он уже привык к этому звуку и даже счёл его в какой-то мере успокаивающим и убаюкивающим.

Дурацкая идея вдруг пришла ему в голову.

Он достал из нагрудного кармана чёрный маркер для записей, снял колпачок, повернулся к стене, немного подумал и нарисовал человечка.

Кривая сфера шлема, толстый скафандр, руки и ноги, торчащий из-за спины кислородный баллон.

Получалось плохо, как детские каракули, но он старался.

Немного подумал и нарисовал рядом ещё троих.

Это команда «Рассвета».

Почему-то он сам рассмеялся тому, что делает.

Ещё немного подумал и нарисовал над человечками звезду. Почему-то пятиконечную.

Улыбнулся, закрасил её чёрными штрихами – красного маркера не было – и прилёг на бок, разглядывая нарисованное.

Четыре космонавта под чёрной звездой.

Он почувствовал себя древним человеком в каменной пещере и вспомнил, как на борту «Рассвета», ещё до стазиса, спорил с Гинзбергом – не с тульпой, а с настоящим Гинзбергом – о творчестве.

Гинзберг говорил, что новой эпохе не нужно творчество и все должны заниматься наукой как единственным способом познания мира.

Лазарев возражал.

Когда пещерным людям было нечего делать, а снаружи буря и гроза, они рисовали мамонтов на стенах.

Любое творчество – книги, стихи, кино, музыка – это всё тот же мамонт, нарисованный куском охры на стене пещеры, чтобы было не так страшно в грозу и в бурю.

Творчество – это для того, чтобы не сойти с ума. Если бы пещерный человек не стал рисовать этих мамонтов, он бы просто свихнулся от всего, что вокруг. От осознания того, что он живёт и дышит, а вокруг реальность, камни, звери, солнце, огонь.