Арена

— Макс, ты совсем спятил, в этом своем замке, превратился в религиозного фанатика, прикольно. А как ты догадался, кто твой отец? Нашел что-то? Или услышал?

«Я увидел — священника сегодня, я видел своего отца, и он был потрясающе похож на тебя, и я понял, это не случайно: это либо Дивьен сбивает меня с толку, либо сам Бог — говорит правду», — Макс улыбнулся Снегу, ему захотелось сильно-сильно обнять друга, сжать его лицо в ладонях, чтобы запомнить его черты навсегда, как прикосновение к шелку или к нагретому солнцем камню со слюдой — память самых кончиков пальцев, если потеряешь вдруг все остальное; «черт, в туалет хочу», — и Макс перелез через Снега на пол; «на первом, налево от столовой», — напомнил Снег и взял книгу из-под себя. Макс спустился вниз, в одной комнате была приоткрыта дверь и горели такие же огоньки, как у Снега, и тихо-тихо играли флейта и арфа. Макс сходил в туалет, а когда шел обратно, из-за двери выглянула Капелька. Она была в темно-синем, бархатном, рукава до пола, расшиты бисером и серебром, косы тоже до пола — и Макс подумал: у нее, наверное, там другой мир — венецианский бал пятнадцатого века.

— Привет, — сказала она, улыбнулась, сердце Макса забилось так сильно, будто там дом старый разбивали, сносили ядром; так запросилось наружу, в хорошие руки, что он испугался, вдруг она услышит.

— Привет, — ответил он и тоже улыбнулся.

— Ты Макс, ты ночуешь сегодня у Снега? Как твои дела?

— Да, мы поделили его книги, — она опять улыбнулась, у Макса закружилась голова, будто он в небо, полное снега глянул. — Все хорошо.

— Да, точно, он же спит на книгах, ребра как переплет. А ты как, бедненький?

— Ну, я не такой уж избалованный, каким кажусь. Спасибо за сэндвичи, они были просто супер.

— Ты кажешься не избалованным, а нежным. Есть такие цветы, сложные, — свет, поливка, земля… Пожалуйста. Спокойной ночи.

Макс шел по лестнице, читая про себя Кретьена де Труа, Снег дремал, книга лежала у него на груди, как у старика. «Снег, — зашептал Макс, — я влюбился», — «пока шел в туалет?» — «нет, давно», — «господи, в кого? в Дульсинею Тобосскую?» — «в твою сестру», — «в которую из них?» — «в Капельку», — «о нет, она через пару дней родит не твоего ребенка», — «но помечтать ведь не вредно…» — «нет, не вредно, если не обгоришь; Макс, я забыл сказать тебе: когда твоя мама приехала, она приняла меня за тебя, а еще назвала меня не Максом, а Рене… это важно?» Макс посмотрел на него с улыбкой, странной, непостижимой, как сад в полнолуние: «в детстве было бы важно, а теперь — теперь я Макс… Максимус Мериди», — «какой ты Мериди, ты Марк Аврелий скорее или Плиний Младший» «знаю, и такой же из меня Рене… о, здорово, Снег, Капелька помнит, как меня зовут» «ну, я не спорю, она классная, давай спать, у нас завтра алгебра первая»; и они опять спали, и Макс мечтал о поцелуе, теплом, сладком, первом, о вине Грея, о целом космосе.

Утром они встали еле-еле, по звонку будильника — Макс только читал о таких: огромный, железный, мучительный, орудие инквизиции; позавтракали самыми первыми — все Рафаэли спали — разогретыми сэндвичами, кофе с молоком; потом шли в школу — утро было странное, холодное, влажное, туманное, дыхание оседало инеем на воротниках; первой была алгебра и контрольная, Макс писал-писал, а потом вдруг будто оглох, постучал себя по ушам, но даже эха ладоней не услышал — и поднял глаза: кто писал и горбился, кто смотрел в окно — а там медленно пошел снег, огромными хлопьями, величиной с кленовые листья; и вдруг понял: случилось что-то ужасное, страшное и ничем не помочь; а потом он побежал, в рубашке, в сменной обуви — легких замшевых туфлях, снег таял на щеках, в глазах, неестественно большой, и каждую снежинку можно было рассмотреть — какое она совершенство; учитель кричал: «вернись, Дюран, вернись! вернись, Рафаэль!» — потому что Снег побежал следом, и дыхание летело за ними, как порванная бумага, клочьями пара. Они бежали быстро, но Максу казалось, что так медленно, что даже оставляли в снегу за собой коридоры, как два самолета. Они вбежали в замок, и замок словно сам сказал все Максу — все, что скрывал все эти пятнадцать лет: кто, где, с кем; и Макс бежал через галерею, через башню, через все ступени и коридоры, и гостиные, и спальни, и будуары, и кабинеты, и библиотеку, и кухню, и столовую, где смотрел на распятого Христа; и упал на колени перед ванной, в которой лежала Марианна — белая, белая, нежная, как первый снег, золотая, волосы ее струились по плечам, глаза были закрыты, и ресницы отбрасывали тень, подобную горной, алая — ванна была полна горячей крови, а ванная была полна душного аромата, будто разбили флакон; Макс увидел, что так и есть: она вылила все в воду, а куском перерезала себе вены. Макс смотрел на мать и думал о своем сне: сейчас она была такой наяву молодой и ослепительно-прекрасной, алый цветок, чай, пахнущий чабрецом, мандаринами, шафраном, орхидеей максиллария, лилией, иланг-иланг, ванилью, розовым деревом. Он не услышал собственного крика. Снег схватил Евгению, она пила кофе, услышала крики Макса, разбила чашку, побежала, теряя туфли, бигуди, упала на Снега, вырывалась, хотела посмотреть — как и тогда, тысячу лет назад, когда умер Макс; опять ее ребенок умер, еще один ее ребенок умер, Марианна, сладкая, славная, которая любила цветы, а не людей, сидела все дни в саду, что-то сажала, копала, дарила всем на дни рождения горшки с гиацинтами, тюльпанами, розами; не нужно было ее отпускать тогда, мир раздавил ее. Снег держал Евгению крепко, а она билась, причитала по своей дочери; «Я убийца — кричала она. — Это я убила ее, я убила своих детей», а Макс смотрел на Марианну и думал: «Ну зачем? Ты видела Артура? Он тебя разлюбил? Ну и фиг, я бы полюбил тебя, еще год или два — и мы бы стали друзьями; ну почему кто-то не умеет ждать, жить…»

И набежало сразу столько народу — сколько этот замок не видел за свою жизнь: вернулись все слуги, молодые и старые, приехали врачи и полиция; Марианну бережно подняли из ванны — словно она нечто ценное, только прибывшая в известный музей статуя Венеры; потом унесли, помыли, расчесали ей волосы, надели украшения и платье; украшения были семейными, восемнадцатого века: жемчуг, рубины и топазы, какие-то цветы, браслеты и ожерелье — на них настояла бабушка, хотя в семейных украшениях не хоронили, их берегли в сейфах, и адвокат возражал, но бабушка сказала, что только так — и никак иначе, будто дверь закрыла, возвела Берлинскую стену; и еще настояла на шикарном белом винтажном платье от Валентино, оно стоило ей целое состояние; так она похоронила дочь — как любимую куклу. Весь замок был украшен цветами, алыми и белыми, словно кто-то замуж выходил; готовили огромный торт, индейку, соусы, гарниры, салаты, мыли все полы и окна, а Макс сидел на одном месте — в большом кресле в библиотеке и не двигался, не шел никуда, не спешил, смотрел в одну точку и не понимал, что происходит, все звал себя: «Макс, проснись!» — но никак не мог шевельнуться. Люди вокруг суетились, передвигали мебель, накрывали чехлами — после похорон Марианны бабушка уходила в монастырь, жертвовала ему половину денег Дюран де Моранжа; и опять ее отговаривали — и адвокат, и отец Алехандро; отец Алехандро даже взял ее руки в свои, что для него было почти признанием в любви; но она ушла и ничего не сказала Максу, не оправдалась, не объяснила, сказала только о нем: «он уже взрослый, он с самого начала был взрослым, взрослее всех нас, что он, обед себе не приготовит?»; и даже записки не оставила, только коробку с письмами Артура посреди своей комнаты, красную, блестящую, в такие обычно подарки кладут, конфеты шоколадные, засахаренные фрукты, печенье трехслойное, — знала, что он найдет, прочтет и будет писать, и тот ему тоже — и будут общаться, редко, скупо, просчитывая каждый шаг и слово, точно один из них в космосе; а Макс остался сидеть в своем кресле в библиотеке, и он сидел, и снег падал и таял, и вдруг увидел Снега — тот сидел у его ног, на ковре, улыбался, прекрасный, как заря, и протягивал ему чашку чая с молоком и сахаром и блюдечко с шоколадными кексами.

— Привет, — сказал Снег. — Может, поешь? Я научился кексы печь; оказывается, мама моя знает рецепт, просто не печет, потому что нас слишком много, а она не может рассчитать пропорций, она знает только на двоих. Я подумал, может, ты сможешь. Ты же Стивен Хокинг.

Макс вздохнул, взял чай, настоящий английский, крепкий, как коньяк.

— Смогу. А моя мама умерла.

— Я знаю. На ее похороны пришел весь город, ее платье и украшения обсуждали все кумушки, будто она живая, а ты не пришел. А Капелька в тот день родила сына, его назвали Свет, правда вдохновляет? Он очень славный, почти не плачет, только смотрит на всех такими огромными прозрачными серыми глазами, похожими на твои, кстати… Один человек уходит, другой приходит, это здорово, это закон.

«Ну да, — подумал Макс, — Снег же хиппи». Съел кекс, похвалил.

— Что ты будешь делать теперь? Ты ведь совсем один остался здесь, в замке…

— Да я и был один.

— Хочешь, поживу с тобой?