Арена

— Да, — сказал Лукаш.

Они сказали это одновременно.

— Корнелис знал, кто будет по-настоящему великим королем; Менильен поднялся наконец и пошел войной на Мрак, а с ними второй по могуществу волшебник после Корнелиса — некий Мариус; он вернул королям секрет бриллиантовых мечей, несущих свет, и те разбили войско Мрака; а будущий король в то время был еще маленьким мальчиком и смотрел на войну из-за спины Мариуса… — и Кеес улыбнулся Лукашу, а Лукаш улыбнулся ему; «вот и познакомились», — услышала Клавдия, а больше никто не услышал.

— Давайте вампирить, — сказал кто-то, и история про Кееса — она поняла, что это история про Кееса, — оборвалась; будто загасили свечу — свет дали; «Клавдия, пойдешь?» «нет, спать буду», — и залезла в палатку, Вальтер влез следом. «Клавдия, что происходит?» «в смысле?» «кто этот парень, Лукаш, что ему от тебя надо? это любовь, да?» «ты что, что, это мой брат…» «да какой брат!..» — зашипел он внезапно, испугался сам своего гнева, взял ее за руку; за стеной палатки заметались факелы и тени; игра в вампиров заключалась в следующем: несколько человек, назначенных вампирами, гонялись за остальными — людьми, а люди их пытались убить; когда вампиры побеждали — они тушили все факелы и костры, а когда побеждали люди — факелы и костры горели повсюду; и так до утра, пока лагерь не упадет спать без сил. «Вальтер, перестань, Вальтер, мы же с тобой так давно вместе, и мы же договорились: у меня будет семь мужей, как у Элизабет Тейлор, я переживу их всех, ты переживешь всех своих жен — и в старости мы будем вместе, и вместе нас похоронят, и у нас будет шикарное надгробие — ангел с книгой в руках, как в «Кошмаре на Рождество» Тима Бартона» «это шутки, — сказал Вальтер, — а я говорю серьезно; Клавдия, послушай меня, пожалуйста: то, как смотрит на тебя брат из Чехии, — не шутки» «интересно, когда мы с ним успели поиграть в гляделки, — я не видела его весь день, и он меня; он был с тобой, между прочим, а меня убили два раза, и я просидела весь день в «мертвяке»» «он был с нами, когда мы атаковали «замок герцога», сказал, что все не так, спросил, почему бы мне просто не вызвать герцога на дуэль, раз я наследник, а он узурпатор; и мы подрались с Оргайлом; он был секундантом Оргайла, а моим был Кеес; ох, Клавдия, ты что-то темнишь; я ведь люблю тебя, люблю…»

Однажды они с Вальтером засиделись в кафе, нашли его случайно в самом центре — в подвале, маленькое, со стенами из красного старинного кирпича и деревянными балками; пили вишневое вино, ели мороженое с вареньем, смеялись, обсуждали музыку, кино и книги; а потом спохватились: время; оба жили в спальном районе, до которого из общественного уже ничего не шло; на такси же денег не хватало, а просить подвезти просто так — чревато; они пошли пешком; добрались до начала своего района — огромного супермаркета; на улице повсюду стояли тележки, и они начали в них кататься; потом легли на капот одной машины и стали смотреть в небо, считать звезды, рассказывать про созвездия, кто какие знал; а под рассвет заснули; Вальтер был ей дорог, как брат, настоящий брат, которого не существовало. Она лежала в спальнике в палатке, делая вид, что спит; дышала ровно, слушая, как дышит рядом Вальтер: он тоже не пошел играть в вампиров; и думала о Лукаше, о Кеесе, о сказках, о страхах; так и не заснула; а Вальтер заснул; она посмотрела на его лицо: мальчишеское, тонкое, доброе, чистое, как портрет Гейнсборо; выбралась из палатки, пошла к реке умываться. Из травы поднимался туман; она села на камни, завернувшись в расстегнутый спальник; как хорошо, подумала; утро было золотисто-серебристо-зеленое, вода журчала еле слышно, словно шла на цыпочках; «здравствуй, Клавдия»; он сел рядом так неслышно — точно лист упал с ветки. «Здравствуй». И они сидели молча, слушая рассвет; «как ты решил, что это должна быть я? ты сказал, тебе предсказали…» «Мариус сказал мне; он колдун и мой учитель» «такой же великий, как Корнелис?» «ты слушала, я думал, никто не слушал; нет, не такой великий, как Корнелис, таких больше нет; но, пожалуй, второй после Корнелиса, второй человек в Риме; они с моим отцом воевали против сил Тьмы и победили; сколько я себя помню, в моей жизни всегда был Мариус — не постоянно при дворе, а в трудные минуты; отец решил, что мне нужно жениться, потому что я слишком много времени провожу на охоте, с друзьями, и оно проходит; пригласил всех дам королевства, всех заморских принцесс, и ни одна мне не понравилась: они были зануды, кокетки, слишком красивые, слишком решительные — решившие выйти за меня, слишком принцессы, герцогини, баронессы, леди, не знаю; а потом пришел после бала Мариус, посмеялся надо мной и спросил, хочу ли я и вправду жениться; я сказал, что хочу полюбить, а это то же самое в наших краях; тогда он показал тебя в зеркале». «О боже, — занервничала, засмеялась Клавдия, — я наверняка ковырялась в носу в этот момент» «нет, ты шла под дождем, и он тек по твоему лицу, и ты улыбалась небу; кружилась, танцевала, пела что-то про праздник воды, и я подумал, что хочу познакомиться с тобой, — такая ты была свободная и счастливая; Мариус провел меня сквозь миры — и вот я здесь»; «и как я тебе не в зазеркалье?» «ты думаешь, я сказал бы тебе: «будь моей женой», если б не полюбил с первого взгляда?» Клавдии стало нестерпимо жарко — в руках, на щеках, в животе; сейчас он положит мне руку на плечо, развернет, и мы поцелуемся, как в диснеевских мультах; но он не шевелился, и она тоже; и бабочка летала между ними. «А обратно ты можешь вернуться в любой момент?» — спросила она шепотом; «да, — и, словно кто-то загородил ему солнце, слегка недовольно: — ты уже говоришь мне «нет»?» «я не знаю, Лукаш, это слишком странно для меня, слишком много, слишком — я просто не верю; я же обыкновенная девушка, не красавица, самая обычная, посмотри на меня: у меня черты лица неправильные, нос, видишь, рубильник настоящий, и волосы не роскошные, не до колен, и я матерюсь иногда, и в меня влюблялся пока только Вальтер; я не верю в это, Лукаш; это как в фильмах моей мамы; пойдем лучше к костру, позавтракаем». И она встала, ушла, оставив его на камнях одного; он не пошел за ней, как она ждала, — остался сидеть на своем плаще; не снял его ни разу, до сих пор — не показывает свой меч, подумала она, не хвастается, а будто лучше не надо, не смотрите, не думайте, он только для боя, для настоящей крови…

Долго-долго все просыпались; Клавдия приготовила на всех — свирепо, стараясь не думать о белом медведе; навалила каши, тушенки, лаврушки, налила воды, все время помешивала, чтоб не убежало, не пригорело; потом на запах выползли Кеес и Мэри; они принялись сразу ерничать и своим хохотом разбудили весь лагерь. После завтрака стал собираться дождь; потемнело, похолодало, но игру решили продолжить, пока уж совсем дурно не станет; Оберон ушел в свой замок, а Арчет остался ждать гонца — с оскорбительным письмом от герцога к Груандану, в коем последний обзывался самозванцем и заочно приговаривался к смертной казни за охоту на герцогских оленей. Арчет отреагировал бы на письмо воинственными воплями и атакой на замок — арчетовцы привезли с собой таран, расписанный Мэри; все прыгали вокруг этого тарана в полном восторге, а гонец все не шел и не шел, пока Вальтер не сказал: «что-то случилось»; и они пошли по дороге и увидели Оберон в окружении местной дачной молодежи — обычно те не добирались до места игры, далеко, но эти, видно, гуляли-гуляли; несмотря на тучи, полуголые, с пивом, с полотенцами на обгорелых шеях, они тыкали пальцами в Оргайла: «глянь-ка, кинжал; ну мужик, дай поиграть, настоящий, а камушки-то, камушки; а у этого кольчуга, эх ты, Властелин колец просто…» На появление коричнево-зеленых арчетовцев, половина которых была в беретах с перьями, одобрительно загудели: «Серый, смотри, робингуды»; Клавдия поморщилась — это следовало перетерпеть, такое редко, но бывало; иногда они сами ходили в поселок, за пивом там, или мороженым, или за хлебом, и там реагировали так же; но не трогали, тронешь — и такое махалово начнется. Один гопник задел ее плечом, зацепил: «настоящий лук и стрелы, давай, девка, давай постреляем» — и помахал огрызком яблока; она показала язык; гопники засмеялись опять дружно, будто по телевизору — смех в ситкоме, и уже пошли по дороге дальше, а кто-то из Оберона полез на стены коттеджа, — и вдруг Лукаш крикнул: «стой, мразь, как ты смел ее тронуть!» Парни обернулись: «что? кто? да вот этот, в плаще! ты чего, парень, мы же пошутили, но если хочешь разборок…» — и парень кинул полотенце на землю, щелкнул ножом карманным, встал в стойку, мелко-мелко замахал им перед Лукашем; и все случилось в сотые секунды. «Лукаш, погоди, постой, — коснулся его Кеес, — нам не обидно, понимаешь, это просто местные дачники, они всегда на нас так реагируют: мы для них просто карнавал»; и все стояли и слушали слова Кееса, и кивали, бледные. «Кеес, ты мог бы завоевать этот мир одним взмахом руки и разрушить, где твоя сила, Кеес? — вдруг спросил Лукаш громко. — И тебе не стыдно быть человеком, Кеес; изгнанник, твой король презирает тебя, твой король призывает тебя!» — и ударил его по лицу с такой силой, что Кеес полетел на землю, упал, будто с большой высоты, и вдруг исчез, а с земли взлетела гигантская ворона, взмахнула крыльями — и небо почернело от этого размаха, тучи понеслись со страшной скоростью; «ну что, парень, ты дерешься?» — крикнул сквозь гром гопник, а Лукаш развернулся. «Не-е-ет!» — к Лукашу ринулись Клавдия и Тобиас, знавшие, что у него за спиной настоящий, острый меч; а Лукаш вытаскивал уже этот меч, поднял его над головой — и из туч вышел огромный луч; казалось, Лукаш держит в руках свет, огромный сноп света; это было как рождение Христа — такой красоты и сверхъестественности; а потом ворон сел Лукашу на плечо, накрыл его своей исполинской черной ледяной тенью, и Лукаш опустил меч — рука с ножом упала на землю, хлынула кровь. Завопили все: ролевики, раненый парень, его приятели; точно под ними всеми рухнула земля; ударила молния, с неба посыпался град; все побежали в разные стороны, и только Клавдия осталась стоять, Клавдия и Тобиас; ее этот ужас парализовал, а Тобиаса притянул; «я, наверное, фашист или римлянин, — оправдывался он потом, — но мне не было страшно, я подумал: ох, как жаль, что это не я сделал, как хочется на самом деле махнуть настоящим мечом — и по-настоящему, по негодяю». Раненый парень упал на колени, и Лукаш приставил меч к его горлу и что-то говорил, а парень мычал, кивал-кивал и пытался остановить кровь; ворон сидел по-прежнему у Лукаша на плече и чистил клюв.

— Что ты наделал? — услышала Клавдия саму себя. — Какой ужас! О боже!

Лукаш обернулся. Лицо его было мокрым, острым, четким, черным и белым.

— Он обидел тебя.

— О черт! Кеес же сказал тебе! Где Кеес? О, кошмар, что такое бывает! Это просто придурки, просто уроды, зачем, Лукаш? Мы же не настоящие, мы ведь правда не настоящие… О боже… У нас нельзя убивать людей…

— Он достал нож, он хотел убить меня. Значит, можно.

— Ты все испортил. Мы бы сейчас играли, а ты… ты все испортил. Нам теперь отвечать за тебя, настоящего рыцаря, черт возьми, чтоб тебе провалиться. Уходи, Лукаш, уходи в свой мир, оставь нас в покое, игрушечных. Меня. Я тебя ненавижу, я ненавижу жестокость.

Лукаш смотрел на нее сквозь дождь, сменивший град и становившийся все сильнее и сильнее, словно готовился второй потоп; парень без руки вскочил и побежал, петляя, будто ему целились в спину; она побрела в лагерь, услышала, что Лукаш пошел за ней. Переоделась прямо при нем, собрала свои вещи, он пытался помочь понести рюкзак, она оттолкнула его; так они и шли по дороге до остановки под ливнем: она — пыхтя, с рюкзаком, он — позади; меч Лукаш убрал обратно под плащ, накинул капюшон, она глянула назад раз, завязывая будто шнурок, — он остановился покорно; плащ не поменял цвета, не промок — просто эльфийский. Дождались автобуса, сели — автобус был почти пуст — в разных концах; приехали почти под ночь. «Вот сейчас мама спросит, что так рано приехала; у нее наверняка гость какой-нибудь, с шампанским, кружатся по дому в вальсе, целуются, а тут я, дочка старшая, вся мокрая, грязная, в ванну полезу, потом на кухню — ужинать, пальцами из кастрюли, из рагу, вытаскивать кусочки мяса»; она содрогнулась, вспомнив отрубленную руку; до этого ей не приходилось видеть увечий и несчастных случаев; вот и ее окна — в них свет и в Сашиной комнате; Саша приехала, ура, значит, никаких пьяных поклонников. Обернулась — он стоял, опустив голову, будто перед плахой молился, аристократ, гвоздика в петлице.

— Прощай, Лукаш, — сказала она.

Он поднял голову, откинул капюшон:

— Ты не со мной?

— Нет.

— Ты ненавидишь меня. Ты сказала, что ненавидишь меня.

— Не знаю. Я постараюсь забыть тебя. А ты забудь меня. Ты еще найдешь себе невесту. Знаешь, сколько в мирах девушек, которые хотят платье цвета солнца.

— Не надо, не становись сама жестокой, — он был такой несчастный, живой, молодой; она шагнула к нему по лужам в приступе нежности, жалости, и он обнял ее, завернул в плащ; на минутку — подумала она, так, слабость, сейчас, минутку, и все; и слушала, как бьется его сердце, сердце из другого мира.