Нова Свинг

– Вика здесь нет, Эмиль.

– Я никогда не бывал глубже, – сказал он. – Там записи. Год в Зоне, и этот блокнот – все, что я оттуда спас.

– Эмиль…

– Пятьдесят наших туда зашло, а двое вышло. Мы были в самом сердце Зоны. А где был Вик Серотонин? Нигде.

– Эмиль, ты делаешь мне больно.

– Оно того стоило, – сказал он.

Внезапно его глаза расфокусировались, и Эмиль выпустил ее руку.

– Там год прошел, Билли-бой, – закричал он, – а тут – меньше суток! Как тебе это, а?

Успокоив Эмиля, Эдит унесла дневник к себе. При свете блокнот выглядел хуже, чем в сумерках. Приключения отца заодно состарили и блокнот. Обложка растрепалась и засалилась, а переплет сгнил, как и хребет Эмиля. На всех страницах были пятна, порезы, пропалины, некоторые оказались рассечены посередине, так что удалось прочесть лишь странные сочетания слов: «эмергентное поведение», «закат миндалевидного тела», «данные на выходе приняты на вход». Вечные проблемы разборчивости записей. Электромагнитный кошмар Зоны не оставлял иного выхода, как делать все записи, предназначенные для внешнего мира, от руки. Но как вообще можно составить путеводитель по местности, которая пытается изменить даже чернила на странице, где в данный момент строчит ручка, не говоря уж про вещи, описываемые на этой странице? Отцовский почерк отражал этот процесс: слова срывались с края страницы, чудом находя продолжение на следующей.

Эмиль старался сохранять спокойствие. О неудачной попытке выйти в море на надувных лодках он записал: «Две мили от <неразборчиво>-Пойнт, полуприлив, катастрофа». Затем: «Спутники так же ненадежны тут, как навигационное счисление, но, если ориентироваться по линии от Маттон-Дэггера до заброшенного нефтеочистного завода, можно при некоторой удаче высадиться на песок. Бен Моран говорит, что, когда вмазался, на мелководье видимость достигала двух футов». Поперек этого абзаца, безумными каракулями, словно чужой рукой: «Забудь!» И внизу: «Какая-то тварь сожрала Билли в тумане. Мы потеряли <неразборчиво> и вынуждены выбираться. Четыре дня в Зоне. Неделя снаружи».

А потом: «Почем нам знать, что мы вернемся туда, откуда явились?»

В этом месте Эдит захлопнула дневник. Вчитываясь дальше, она рисковала слишком закопаться в личность Эмиля. «Почем нам знать, что мы вернемся туда, откуда явились?» Не крик ужаса, а скорее вопль торжества. Фактически ее отец только и жил этими вылазками в отравленную зыбкую неопределенность. Что бы он ни говорил о ней – или о себе, – ему эта смурь нравилась. Он любил тени и исковерканные пути света, любил непредсказуемость. Записи в дневнике – не более чем показуха, уверенная мина перед другими или даже собой, и вот почему его почерк такой дезориентированный, небрежный и стремительный. А Вик Серотонин ничем не лучше. Хоть Эмиль о нем и низкого мнения, но Вик такой же, и, возможно, блокнот ему поможет. Возможно, блокнот снабдит Вика решающим козырем в партии против Лэнса Эшманна и Поли де Раада. На каких бы ставках та ни проходила.

– Вик, ты чокнутый, – мягко сказала Эдит, словно тот мог ее услышать.

Подняв глаза, она встретилась взглядом с аккордеонами; через окно было видно, как по улице струится кошачья река, но иголки дождя, золотые от солнечного света, не касались черной и белой шерсти. Презрев эти знамения, Эдит спрятала блокнот, облачилась в мареновое шерстяное пальто и отыскала зонтик.

– Я пошла! – крикнула она отцу.

Ответа не последовало – так долго, что она уже почти захлопнула дверь, когда Эмиль, которого Эдит, забрав дневник, оставила лежать на кровати в сознании и тревоге, с любопытной жесткой усмешкой на лице, отозвался:

– Ему от этого проку не будет. Советую отнести дневник Эшманну. Эшманн хотя бы ответственный человек.

– Эмиль, да ты так и скажи, что любишь Вика!

Отец засмеялся, но смех тут же перешел в кашель.

– Ну и что? – спросил Эмиль Бонавентура у потолка, когда снова смог говорить. Он научился любить моменты разочарования.