Сентябрь

Невилл Шют "На последнем берегу"

Он толкнул тяжелую, металлическую дверь, с прямоугольником грязной фанеры вместо выби­того стекла. В лицо тут же ударила волна тепла, вонь гадкого табака, квашеной капусты и самогона. Внутри было темно, сквозь немногочисленные оставшиеся стекла пробивались всего лишь не­большие полоски света. Громадные окна, типичные для павильонов стиля раннего GS. Как у Келюса – новая, светлая, застекленная пивнушка к тысячелетию…

Сейчас все эти громадные окна, защищаемые хитроумно сваренными из армированных пру­тьев решетками, в большинстве своем были заслонены бельмом небрежно сбитых досок, истрепан­ных картонных листов и кусков оторванной толи. Уцелевшие окна изнутри были покрыты ис­париной, кухонная вентиляция представляла собой воспоминание о минувшей эпохе.

Он вошел в зал; стук ботинок на грязном полу, который не убирался, похоже, с того време­ни, как здесь прошел фронт, терялся в говоре бесед, бряцании бутылок и нескладной пьяной пес­ни. Пели по-русски, калеча слова польским акцентом.

Остановился. Несмотря на ранее время, мест не хватало.

В пьяном взгляде кого-то за ближайшим столиком блеснула подозрительность. Его дружок, ко­торого пихнули в бок, чуть не грохнулся с погнутого металлического стульчика. Несколько секунд он мутным взглядом ввинчивался в лицо прибывшего, пытаясь сконцентрировать взгляд. Наконец это, вроде как бы, удалось, потому что в набежавших кровью глазах мелькнуло нечто вроде стра­ха. Про­трезвев, он уже срывался с места, ни на чем не останавливающимся взглядом глядя куда угодно, только не туда, куда глядел раньше. Одной рукой он пытался забрать со стола на две тре­ти опорож­ненную бутылку, а второй дергал приятеля за плечо. Наверное, это ему даже удалось бы, если бы не то, что все эти вещи он пытался сделать одновременно. Бутылка упала, мутная струя самогона потек­ла по голой столешнице.

Пьяница, ничем не отличающийся одеждой от анонимной и оборванной толпы, прокатываю­щейся волнами по улицам пограничного города, пожелал вытереть стол рукавом.

Контрабандист, подумал Вагнер. Новый, этой рожи я здесь еще не видел.

Его не обманула потасканная военная русская куртка, "ялту" таскало большая часть муж­чин в этой зоне. И он мог позволить себе на… Присмотрелся к остаткам еды на тарелке с отбиты­ми краями.

Котлету из свиного фарша с капустой подавали только за доллары. Свиньи, как и всякий нахо­дящийся под угрозой уничтожения вид, наконец-то дождались надлежащего признания.

За злотые или – как их здесь называли – оккупационные боны здесь можно было приобре­сти только хлеб и кашу. Иногда – овощи. За рубли, в соответствии с одним из первых распоряже­ний, по­лучали три года. Это минимум три. Новые власти как огня боялись каких-либо параллелей с аннекси­ей или оккупацией, символом которой могла стать российская валюта. Официально до сих пор утвер­ждалось, что все это было мирной операцией. Возвращение мира после агрессивной войны, защита меньшинства перед настроенными ксенофобски поляками.

Не имело никакого значения, что в русской зоне все давным-давно уже забыли о местной администрации. В городах военные комендатуры обрастали гражданскими, которые переставали быть меньшинством в приграничной зоне. Все больше хозяйств, даже здесь, в развилке Буга и Нарев­и, переходило в литовские руки. Понятное дело, в рамках компенсации, а при случае суверен­ная, вро­де как, Литва все сильнее заполнялась русскими.

Не имело значения и то, что силезцы охотно заняли место бывших ГДР-овцев; они пользова­лись щедрой помощью федерального правительства для ландов, отставших в хозяйственном разви­тии. Все было устроено как следует, международное мнение убедили результаты плебисци­та.

Операция по принуждению к миру. Силезия возвратилась в Фатерланд вместе с большей ча­стью Великопольши и Поморья. В Великопольше никто плебисцит не проводил, это было компенсаци­ей за Восточную Пруссию. Именно таким образом, по меркам двадцать первого века, была решена проблема экстерриториального коридора. А великополяне, в соответствии с много­вековым опытом, спокойно могли теперь садить свои Kartoffeln, производить из них чипсы и пиво "Лех".

Все остальное осталось польским. Американская зона, от Быдгощи до Кракова, с польски­ми администрацией и полицией. С четырехзвездочным американским генералом, который прини­мал ре­шения по всем вопросам, с до сих пор забитыми лагерями для интернированных. И зона временного расположения российских миротворческих сил.

И это никак не оккупационные войска, нет никакой аннексии. Так что ни в коем случае не­льзя вводить собственную валюту, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не подумал… Как будто бы все и так не было ясно.

Именно так произошло величайшее в истории матушки-России экономическое чудо. Рубль на черном рынке стоил четыре доллара.

Все потому что рубль был базовой валютой в торговле с русскими, и военными, и граждански­ми. В России, терзаемой постоянным кризисом, давно уже было запрещено владеть ино­странными валютами, не первый раз в истории. Прецеденты уже бывали. А от русских покупалось все: военная форма, боеприпасы, консервы и кашу, противотанковые гранатометы и ордера на дерев­о из леса. Во­обще-то, эти последние должны были распределяться среди всех зарегистриро­ванных жителей, с тех пор, как все остальные источники энергии окончательно высохли. Только вся штука была в том, что пограничной зоне большая часть людей пребывала нелегально. А ле­гальные, только еще не обжив­шиеся, ужасно удивлялись, пытаясь получить желанную бумажку на древесину без рубликов. Понят­ное дело, через какое-то время опыт у них появлялся, или же они переправля­лись через Буг в поис­ках American Dream. Поскольку в другую сторону пересечь реку было труднее, возвращались они ред­ко когда, а вдобавок были удивительно малоразговорчивыми.

Пьяный контрабандист наконец-то закончил оттирать залитую столешницу и трясущейся ру­кой поставил бутылку. При этом он толкнул дружка, который к этому времени смог, пошаты­ваясь, под­няться. Они ушли, уставив глаза в грязный пол.

- Благодарю, - буркнул Вагнер себе под нос.