– Не годится еврею есть что попало, если можно соблюдать.
– Ещё раз спасибо за заботу, реб Ицхок.
Раввин всё понял и решил больше не настаивать:
– Хорошо, как знаешь, реб Янкель. Ты сможешь приходить на молитву?
– Нет, – улыбнулся Гурьев. – Разве что, когда занятий не случится, заскочу разок-другой к криас-Тойре[67]. А на праздники, на Изкор[68] – зайду непременно.
– Как же ты устраиваешься в школе, ведь там пишут в шабес[69]?
– Ну, реб Ицхок, – Гурьев вздохнул. – Я же апикойрес[70]. Это моя страна, я здесь живу, с этими людьми, с моими людьми, с моими детьми. Мне их, детей, учить надо, а не думать о субботе. Я знаю, вам это не нравится. Только у меня свой путь. Совсем не еврейский, но мой.
– Ты неправильно говоришь, реб Янкель, – раввин покачал головой.
– Правильно, ребе. Для меня – правильно. Законы – законами, но мой отец – дворянин и русский морской офицер, который погиб, сражаясь за эту страну. Да и ещё столько всего! Об этом – как-нибудь в другой раз. Их, мне видится, будет у нас немало. Поэтому здесь моё место. Не в синагоге, не в ешиве[71]. Не в Эрец Исроэл[72]. Тут.
– Да, реб Янкель, – раввин вздохнул. – Мир совсем спятил – бедные идише мэйдэлах[73]. Что говорить.
– Если бы всё было так просто, ребе, – Гурьев усмехнулся, – я понимаю, вы не могли знать. Правда, мне повезло с учителями, чего нельзя сказать о многих других. Наверное, неспроста мир сошёл с ума, и не только идише мэйдэлах кинулись искать счастья на стороне. Многие – очень многие. И кажется беднягам, будто они гордо реют, как буревестники, чёрной молнии подобны, как стрела, пронзая тучи. Такое время, ребе. Такой век на дворе. А на самом-то деле они просто болтаются, как дрек[74] в проруби. А мне нужно защитить и научить детей. Кого ещё можно научить. В том числе и тому, что поступать правильно – это поступать так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Вот ведь что главное, реб Ицхок, и вы знаете это наверняка не хуже меня.
– Дай-то Бог, чтобы ты оказался прав, реб Янкель. Один Кадош Боруху[75] знает, что из всего этого будет.
– Что-нибудь обязательно будет. А семья у вас есть, реб Ицхок?
– Я вдовец. Сыновья учились в ешивах в Лемберге[76] и Вильно[77], потом – эта революция. Сейчас трое в Америке, уже есть у меня снохи и внуки, а младший сын учится в Иерусалиме. Слава Богу, пристроены и, в общем, довольны. Звали меня к себе, да я как-то не собрался, а теперь, – раввин тяжело вздохнул, поправил ермолку. – Да и на кого я здесь людей оставлю? Что есть у этих алтерн идн[78], кроме шула и разбежавшихся по всей стране детей, которые и писем-то не пишут, потому что они забыли мамэ лошн[79], а их старики так и не выучились русской грамоте? Да и староват я уже, реб Янкель, чтобы что-то менять в своей жизни.
– Такой философский у нас разговор получается, – изобразил невеселую усмешку Гурьев. – О вечном.
– А чему ты учишь детей, реб Янкель?
– Литературе.
– Так о чём же ещё могут говорить два любителя литературы, как не о вечном? – лукаво прищурился раввин.
– О суете, ребе. О злобе дня. Уж очень много её сделалось. Вы ведь хорошо знаете местных евреев, реб Ицхок?
– Надеюсь, неплохо.
ebooksa