Привыкай, дивушко, с тоской подумал Гурьев, продолжая беспечно и весело улыбаться, – молча. Это карма. Карма, понимаешь, дивушко?!
– Какой ты, – с досадой сказала Даша. – Скала.
– Точно, – согласился Гурьев. – Всё. Идём.
Он вышел вместе с ней из класса, кивнул ребятам и строго-настрого приказал быть к пяти в спортзале:
– Приёмы против ножа будем отрабатывать.
– А как это называется, Яков Кириллыч?
– Самбо, да?
– Вроде того, – он кивнул. – Только усовершенствованное.
Степан торжествующе ткнул Федю в бок – а я что говорил?! Гурьев улыбнулся.
Синагогу Гурьев нашёл довольно быстро. Она оказалась большим частным домом, обнесённым высоким глухим забором мышиного цвета. Гурьев открыл калитку, миновал небольшой ухоженный дворик, распахнул дверь и, поправив предусмотрительно надетую по такому случаю шляпу, шагнул внутрь.
Молельный зал не поразил его роскошью, однако Гурьев и не ожидал иного. Десятка полтора пожилых мужчин, сидевших над фолиантами – шиур[43], разделявший минху[44] и маарив[45], ещё продолжался – повернули лица в сторону неожиданного посетителя. Гурьев подошёл к стеллажу, снял с полки молитвенник в тяжёлом переплёте, сел в последний ряд перед женским отделением и раскрыл книгу. Люди поняли – вошедший не заблудился, и спокойно вернулись к своим занятиям.
Через несколько минут, когда ночь окончательно сгустилась за окнами, раввин закрыл том Гемары[46], поднялся и, достав гартл[47], повязал его поверх своего длинного капота[48]. Габай[49] тоже закрыл свою книгу и громко хлопнул ладонью по парте:
– Маарив! – он повернулся к старику, сидевшему прямо за ним: – Шлойме, кум давнэн[50]!
Тот, кого назвали Шлойме, занял своё – видимо, привычное – место хазана[51] рядом с арон-койдешем[52], накинул на плечи талес[53] и начал читать псалом, предваряющий вечернюю службу. Люди зашевелились. Поднялся и Гурьев.
– Ад-йной хошиа амэлэх янэйну вэйом корэйну! – нараспев продекламировал хазан и склонился к кафедре: – Борху эс Ад-йной амэвойройх!..[54]
Гурьев ответил вместе со всеми и сел на место. Сделав вид, будто погружается в молитву, он наблюдал обращённые на себя изучающе-любопытные взгляды: похоже, из всех здесь присутствующих он был самым молодым.
После заключительного кадиша[55] раввин сам подошёл к нему:
– Шолом алэйхэм[56], – он протянул руку, Гурьев осторожно пожал его ладонь и почувствовал ответное крепкое, совсем не старческое пожатие, хотя раввину, судя по всем известным Гурьеву обстоятельствам, должно быть хорошо за восемьдесят.
– Алэйхэм шолэм[57]. Зовите меня Янкель, ребе, – Гурьев улыбнулся.
Идиш у меня довольно стерильный, подумал он, будем надеяться, что не очень подозрительно это звучит, не смотря ни на что.
ebooksa