– Совсем ты сбрендил, Михаил Аверьянович, – ласково сказал Гурьев. – От обрушившихся на тебя перипетий сюжета. Меня никто никуда назначить не мог, не может и не сможет никогда. Даже товарищ Сталин. Ты это имей ввиду на будущее, на всякий случай.
– И?
– И звание у меня очень простое. Яков Кириллович. Имя, в общем. Даже товарищ Сталин так ко мне обращается. Ещё вопросы?
– Никак нет, – щёлкнул каблуками под столом Чердынцев, продолжая сидеть. – Разрешите приступать?
– Разрешаю. А тянуться – это успеешь, Михаил Аверьянович. Мы с тобой, после всего, что случилось, – в общем, ближе иных родственников. По прямой. Ну, счастливо оставаться.
– Веруша.
– Ох! Яшенька, – просияла Вера. – Напугал. Что? Ты ко мне? Стричься?
– Стричься, но не я, – тряхнул головой Гурьев. – Поди-ка сюда, голубка.
Он взял Веру за локоть, подвёл к проёму, чуть приподнял занавеску:
– Моряка вон того, высокого, видишь? Михаилом зовут. Постриги его, Веруша. Как голову его возьмёшь в руки – так и не выпускай. Поняла меня, голубка? Поняла?
– Яшенька, – Вера задохнулась, закусила губу, посмотрела на Гурьева чёрными, полными слёз, глазами. – Да что же ты делаешь, Яшенька?!
– Делаю, что обещал. Не тебе – себе. Что могу – то и обещаю. А что обещаю – в общем, всегда могу. Сложится, не сложится – увидим. Почему-то такое у меня чувство, что сложится. Судьба твоя, Веруша, рядом ходит. Не прозевай.
– Я поняла, Яшенька. Поняла, – улыбнулась Вера. – Не говори ничего. И я ничего не скажу.
– Вот, кивнул Гурьев. – Вот. Это правильно. Слов лишних – не надо.
Ах, Господи, где же мы все у тебя помещаемся-то, подумала Вера, держась из последних сил, чтобы не разрыдаться в голос. Где же? Кто же может в сердце столько места для всех найти?! А сам… Сколько же людей, сколько людей Богу за тебя молятся, Яшенька. И я буду. Мы, вымолим, Яшенька, вымолим…
Он вернулся к Чердынцеву, присел рядом:
– Мастер Вера с тобой заниматься станет, каплей. Она – мастер, с большой буквы мастер, ты учти это, Михаил Аверьянович. И её не обижай.
– Что?!
– То. Должок за тобой, если помнишь.
– Сдурел ты? – тихо спросил, краснея, Чердынцев. – Сдурел. Кто ж… такое… приказывает?!