Предсмертная исповедь дипломата

В глазах посланника читалось удивление и сомнение.

– Странно… Разве смерть Иванова ваше личное дело? Не хуже меня вы знаете, что материалы подобного рода приобретают характер служебный и официальный. Как же вы могли их вот так запросто уничтожить?

Посланник в молчании ходил по кабинету, а я уныло и гнусно молчал. Не мог же я нас самом деле говорить о том, что могло явно опорочить не только Костю, но и мою жену. Хуже того, начальник мог в это не поверить, полагая, что я хочу просто выгородить себя. К тому же, я уничтожил все эти проклятые фотографии.

Начальник перестал ходить туда-сюда, остановился передо мной. Я встал со стула. Посланник тяжело вздохнул и, как бы нехотя, заметил:

– Вы, Павел Сергеевич, запутались. По вашим словам получается, что с агентом ЦРУ вы всего лишь выпили коньяк, попили кофейку, поговорили о далеком прошлом, никак не связанным с сегодняшним днем, и, пожав друг другу руки, спокойно разошлись. Вы спустились к реке, изучили переданные вам материалы и, посидев спокойно на скамеечке, уничтожили их…

К своему удивлению и ужасу я понял, что меня действительно контролировали, но не чужие, а наша спецслужба. «А как они узнали о моей встрече с Джеком?». Мысль была действительно ужасной, и я понял, кто меня сдал нашим! Как из какого-то саркофага до меня доносились слова.

– В этой ситуации мы не можем все просто спустить на тормозах, как бы, скажем, нам этого ни хотелось… А мы имели в отношении вас такие светлые и перспективные планы… Проблема в том, что я, естественно, должен доложить о случившемся в Центр. Пойду, составлю проект телеграммы, но нахожусь в большом затруднении. Вы скрываете правду, в этом большая беда. Если человек скрывает правду, то для этого у него есть весомые основания. Мне бы хотелось верить, что во всем этом ничего необычного нет, есть всего лишь какое-то недомыслие или недоразумение, но… Вы не позволяете мне сделать такой вывод, вы, по сути, просто отмалчиваетесь. Что из этого следует..?

Посланник вопросительно посмотрел мне в глаза. Он, наверное, хотел от меня каких-то признаний, но ведь мне действительно признаваться было не в чем. Я не только не совершил преступления, но я такового и не планировал. Что-либо добавить к беседе-допросу я не мог. Вердикт начальника был: «Итак, Павел Сергеевич, вы с настоящего момента являетесь должностным лицом, лишенным служебного доверия. Никаких дел у вас здесь пока нет до ответа из Центра на нашу телеграмму. Если вам нечего больше добавить к нашей беседе, можете ехать домой и ждать дальнейшего развития событий».

Посланник кивнул головой и сел за свой рабочий стол. Что оставалось делать мне? Ехать домой и тщательно продумывать свою дальнейшую линию поведения.

Мое занятие дома заключалось в одном: разбираться в событиях и найти какое-то разумное решение. Моя главная проблема состояла в том, что я не знал степени осведомленности начальства. За мной следили – это факт, но могли еще и прослушивать помещения моего нахождения. За соседним столиком на террасе гостиницы были люди и кто-то из них с нужным прибором мог записать нашу с Джеком беседу. Как ни покажется это странным, но поскольку в беседе не было никакой крамолы, то мне бы было это выгодно. Я вспомнил каждое слово беседы и все больше убеждался в том, что она содержала в себе сугубо частный характер и мой личный интерес в трагической судьбе Кости, и этим она показывала мою невиновность. Но была ли запись? На этот счет посланник не сделал ни малейшего намека. Ох, как нужна запись беседы!

Думая о беседах, вчерашней с Джеком, и сегодняшней, я вспомнил наконец о том, что в черной папке лежит материал о разговорах Кости с Настей во время их грехопадения. С ним я ознакомился вскользь раньше, а сейчас я просто взял папку, вышел во двор, пошел к огромному мусорному баку, вынул материал, изуродовал его в клочки и вместе с папкой зашвырнул в ящик. Зашвырнул, и почувствовал облегчение, увидев, что во двор въехала мусорная машина, и рабочие в мгновение ока опрокинули в неё содержание ящика. Машина уехала, лицо мое вероятно выразило удовлетворение и тут я, вдруг, ошалело испугался: «Боже, ну какой же я дурак! Что, если они, наши, поставили слежку за мной, и сказав «езжай домой» организовали постоянный надзор. И как же это я опять допустил детский и совсем уж дурацкий прокол. Ведь все со стороны выглядело так, что я как будто заметал следы, то есть уничтожал важные улики против себя самого. Я судорожно огляделся вокруг, а значит, совершил еще один прокол: зачем было оглядываться вокруг, тем более судорожно, если ты выбрасываешь обыкновенный мусор? Ошибки в моем поведении нанизывались одна на другую, от чего мое положение лишь ухудшалось, хотя на самом деле я ни делал ничего предосудительного. Видите, как все получается в жизни: ты честный человек, но в силу своих непродуманных действий со стороны можешь выглядеть совсем не таким. Самое сложное в этом и подобных делах состоит в том, что почти невозможно найти правильных решений. Посмотрите, скажем, на ситуацию, в которой оказался Костя, совершивший свою роковую ошибку в самом начале? А именно?

Сложилось по судьбе так, как сложилось. Костя и Настя (Стася) со временем нашли друг друга за тысячи верст от России. У них вспыхнула прежняя любовь, а может быть она в их душах и сердцах никогда и не угасала, только они сами себе не отдавали в этом отчет. Какое-то время они могли делать вид, что ничего не произошло и никогда не произойдет. Они по-прежнему жили в семьях, и могли бы в них и остаться, тем более они были людьми с сильным характером, волевыми. Но судьба дала им шанс встретиться наедине снова и чувства оказались сильнее их характеров, и они совершили то, что было, в общем-то, преступно с точки зрения общественной морали, и, в свою очередь, вело бы в никуда и в их дальнейшей семейной жизни. Да еще в нашем случае в дело вмешалось, как нарочно, ЦРУ, что, конечно, усугубило ситуацию. Ну а если бы не было ЦРУ, куда и как стал бы развиваться сюжет? Что было на уме у наших «героев»: побаловаться одномоментно и оставить все как есть? Вряд ли. Отношения в рамках, казалось бы, счастливого четырехугольника (Настя – Костя – Лена и я) не могли бы не измениться. Тайное все равно бы стало явным. Значит, если по – умному, оставшись на берегу океана в счастливом одиночестве, Костя и Настя должны были не тело тешить, усугубляя ситуацию, а разрешить ситуацию окончательно, не воспаляя страсти: воспрещают они себе греховную связь, и все остается как есть, или их семейные отношения разрываются, и они создают новую семью. Совесть остается чистой. «Герои» же предпочли путь тайный и неэтичный. Судьба свела их, дала шанс, но… шанс был упущен. Насколько я представляю Костю, он переживал случившееся в домике на берегу океана. Переживал, наверняка, сильно еще до того, как агент ЦРУ (Джек) представил проклятые фотографии и сделал собственное предложение. Душевные переживания Кости превратились в муку, а настроение стало паническим. У Кости оставалось два пути: сотрудничать с американской разведкой или честно во всем признаться начальству, Лене, мне, а значит всем нашим – как в Канберре, так и в Москве. Первый путь – предать Родину – был для Кости невозможным (скорее уж самоубийство); а второй? Это тоже ни что иное как сознаться в предательстве близких людей и идеалов, которыми жил до этого. А значит, – это тоже самоубийство, хотя и без пистолета. С таким позором жизнь для Кости, как и для любого порядочного человека, теряла смысл.

Оставался третий путь, который Костя и предпочел. Он сам присудил себя к смерти, дав, как он видимо полагал, всем, кого втянули в эту гнусную историю, а особенно Насте, возможность продолжить легкую, чистую и достойную жизнь.

Лежа дома и уперев взгляд в потолок, я в общем – то с Костей в душе согласился и думал, что в такой ситуации я бы, пожалуй, поступил точно так же. Но хорошо было то, что подобные – если бы да кабы – меня не касались впрямь. А впрочем…? Мне самому как дальше жить, продолжать лгать, прикрывая Настю? Нет – нет, у меня пока полу ложь. Да, я нарушил установленные для дипломатов правила. Пошел на контакт с агентом ЦРУ. Но вопрос был, по моему мнению, не существенный: чужой человек сообщит нечто о смерти моего друга, и мы разойдемся. То, что случилось дальше, был экспромт Джека, который я тут же уничтожил, но… на глазах у нашей службы безопасности, которая вправе подозревать меня в уничтожении каких-то важных документов, по сговору с Джеком. В разговоре с посланником я тоже был хорош: вилял хвостом как провинившийся пес или отмалчивался. С какой стати? И вот теперь я, опять таки, возможно находясь под наблюдением, взял и изорвал бумаги, и выбросил в мусорный бак черную папку с документами. Действительно, все это может казаться довольно странным. Мои поступки выглядят глупыми. А какие умные могли бы иметь место? Согласно служебных правил, я должен был предстать перед начальством вместе с черной папкой и, раскрыв ее, пояснить как содержимое, так и возможную цель ЦРУ. Это значило опозорить Настю! Только и всего: опозорить любимую женщину, жену, мать нашего ребенка. Когда я рассматривал фотографии, то первым и главным для меня было: начинать ли разборку с Настей? О служебной этике я ни тогда, ни потом не думал. Удар по моим мозгам оказался очень сильным, ибо, по сути, решался вопрос как мне дальше со всем этим жить с Настей. Думал я не долго, и принял решение. Поскольку прошлого уже не вернуть, то зачем этим заморачиваться? Настю я твердо решил оставить в стороне. И пока я рвал фотографии, медленно одну за другой, я утверждался в правильности своего решения. С Настей мы прожили, считай, пятнадцать лет, и все эти годы у меня не было никаких к ней претензий. Она была и остается для меня хорошей женой и другом. Даже ее прелюбодеяния с Костей, о которых я только узнал, не опорочили Настю. Повинной оказалась Стася, которая два раза жестоко подставила Костю. Вот так: виновата Стася, а Настя как бы оказалась втянута в историю помимо ее воли! Так мне было легче: Стася пришла в Костиных письмах и ушла в своих эротических беседах с тем же Костей, которого уже давно нет. Все это оказалось для меня миражом.

Мысль моя переключилась на существующую реальность. Что мне теперь светит? Пока я нахожусь как бы под домашним арестом: на службу приезжать должен, хотя никакой работы мне не поручают, а после должен неотлучно находиться дома. Никто ничего мне об этом официально не сказал, но я и сам знал общий порядок. Да и некуда мне было отлучаться. Жил я, как и большинство сотрудников посольства и торгпредства, на огромной вилле Абамелик. Вилла эта – цветущий парк в центре Рима площадью в тридцать гектаров. В этом парке находились две виллы. Одна – называлась «большая», это своего рода дворец с первоклассной начинкой: дорогими коврами, картинами, гобеленами. Там жил посол и, естественно, его шофер. Другая вилла называлась «малая», явно победнее. Там жил резидент, советник-посланник и, по недоразумению, ваш покорный слуга, и еще пара семей. Обе виллы были наверху холма. Там же располагался и стадион. А в низине находились три многоквартирных дома, где и проживала основная масса сотрудников советского посольства и торгпредства. В этом комплексе работал небольшой продовольственный магазин, где продавали товары со значительной скидкой, поскольку посольство (как и во всех странах) освобождается от местных налогов. К тому же там были и товары из России, завезенные без уплаты пошлин.

Между верхом холма и его низом находилась посольская школа с первого по четвертый класс, а также бассейн метров пятнадцати.

Вилла Абамелик соседствовала с собором святого Петра – главным собором католической конфессии. От виллы, где мы жили до места работы на улице Гаеты расстояние было километров десять – двенадцать. Получалось так, что мой домашний «арест» не мог быть эффективным, поскольку, следуя в машине на работу и с работы, я всегда мог позволить себе любую вольность. Ну мне было, конечно же, не до этого. Мучали всякие мысли и чувства.

На настроение оказывало дурное влияние то, что происшедшее со мной, как и шила в мешке, нельзя было утаить. И хотя толком никто ничего не знал, но… роятся слухи типа: а что-то там, у Костина, было в связи с общением с ЦРУ. Это выглядело как приговор. Я днями сидел в своем кабинете, и никто ко мне не заходил и не звонил. Я читал итальянские газеты и журналы без всякого интереса, разгадывал кроссворды и все время, с часу на час, ждал решения своей участи. Зашел как – то партийный секретарь, побеседовал о том, о сем, так сказать, для поднятия моего настроения. Заглянул и заведующий консульским отделом. Сказал, что пришла дипломатическая почта, а значит, – я могу получить письма. Далее он, как бы по своей инициативе завел разговор о «моем деле». Он сказал, что фабулу дела он знает, но ему хотелось бы знать детали и мои комментарии. Но что нового я ему мог сказать? Я же и так не утаивал ничего. Это, однако, знал только я, а у других, включая консула, могло сложиться иное мнение.

Письма я получил (от Насти и от родителей), но они, будучи, как всегда, хорошими и милыми, особого энтузиазма не вызвали, поскольку я уже представлял, что скорее всего в недалеком будущем я могу стать для моих любимых источником разочарования.

Угнетало прежде всего то, что не мог я ничего сделать, так как не в моей власти было хоть что – либо изменить. Ситуация оказывалась совсем нелепая. Я с самого начала не имел в свое оправдание разумной версии случившегося, не было ее и сейчас. Не могу же я, скажем, пойти к посланнику или к парторгу и рассказать все как было на самом деле. Как бы это выглядело? Представим себе следующее. Я зашел к посланнику и говорю: «Виктор Иванович, вообще-то, в тот раз я сказал неправду. Мне агент ЦРУ передал фотографии, в которых интимно фигурирует моя жена с моим лучшим другом. Мне было стыдно принести эти фотографии и рассказать детали этой любовной связи, и я их уничтожил. Попытки моей вербовки ЦРУ не было.».