Заповедное место

И Данглар указал ей на соседний ящик, словно предлагал занять кресло в гостиной.

XXXVII

Теперь уже все тело было сковано холодом и неподвижностью, работала только голова, да и то частично. Прошло много времени, наверно часов шесть. Он еще чувствовал свой затылок в те моменты, когда хватало сил оторвать его от пола. Чтобы не застудить мозг, надо открывать и закрывать глаза, пока мышцы век еще действуют. Пытаться шевелить губами: скотч на них кое-где намок от слюны и отклеился. А что толку? Зачем нужны глаза, если увидеть можно разве что труп в ближайшем гробу? Слух пока не отказал. Но слушать нечего, кроме шума в ушах, назойливого, как комариный писк. Кто-то, например Динь, умеет шевелить ушами, а вот он нет. Уши — последняя часть его тела, где еще сохранится жизнь. Они будут летать в этой могиле, словно две неуклюжие бабочки, совсем не такие красивые, как те, что тучей вились вокруг него на дороге к старой мельнице. Но сразу отстали, когда он переступил порог. Бабочкам не захотелось внутрь: зря он не обратил на это внимания, не взял с них пример. Всегда надо смотреть, куда летят бабочки, и следовать за ними. Уши уловили какой-то звук по ту сторону двери. Он поворачивал ключ в замке. Он вернулся. Захотел проверить, все ли в порядке, убедиться, что довел работу до конца. Если окажется, что нет, закончит ее как обычно — топором, пилой, камнем. Кромс ведь вообще нервозный, взвинченный, руки ни на минуту не остаются в покое — то он сцепит пальцы, то расцепит.

Дверь открылась. Адамберг зажмурился, боясь, что после многочасового пребывания в темноте яркий свет ослепит его. Кромс медленно и очень осторожно прикрыл дверь и включил фонарик, чтобы рассмотреть Адамберга. Сквозь сомкнутые веки комиссар различал луч фонарика, двигавшийся по его лицу. Вошедший опустился на колени и резким движением оторвал кусок скотча, которым был заклеен рот Адамберга. Затем ощупал все тело, проверил, целы ли опутавшие его клейкие ленты. Тяжело дыша, он стал рыться в своей сумке. Адамберг открыл глаза и взглянул на него.

Это был не Кромс. У этого были совсем другие волосы. Короткие, очень густые, с рыжими отметинами, которые ярко вспыхивали в свете фонаря. Только у одного человека Адамберг видел такую шевелюру, каштановую, с рыжими прядями, выросшими в тех местах, куда в детстве попало острие ножа. Вейренк, Луи Вейренк де Бильк. Вейренк ушел из Конторы после жестокой схватки, в которой они с Адамбергом стали противниками.^[15] Ушел много месяцев назад, вернулся в родную деревню Лобазак, полоскал ноги в беарнских реках и за все это время ни разу не напомнил о себе.

Человек достал нож и занялся нелегким делом — начал вскрывать панцирь из скотча, сдавивший грудь Адамберга. Тупой нож резал медленно, и человек невнятно произносил какие-то ругательства. Но это не было бурчание Кромса. Это Вейренк что-то бормотал себе под нос, сидя на нем верхом и сражаясь с опутавшей его клейкой лентой. Вейренк пытался спасти его. Вейренк — здесь, в этом склепе, в Кисилове. Адамберг чувствовал, как у него внутри вздувается, словно воздушный шар, огромная благодарность к тому, кто в детстве был его другом, а совсем недавно — врагом. Вейренк, «во тьме могилы ты принес мне утешенье», — нет, больше чем благодарность, почти любовь, — рифмоплет Вейренк, невысокий парень с пухлыми губами, зануда Вейренк, странное, ни на кого не похожее существо. Адамберг пошевелил губами, пытаясь произнести его имя.

— Заткнись, — сказал Вейренк.

Беарнец сумел наконец распороть тугой футляр из скотча и грубо сдернул его, заодно сорвав несколько волосков с груди и плеч Адамберга.

— Тихо, не разговаривай. Если тебе больно, это даже хорошо: значит, ты не совсем утратил чувствительность. Но только не кричи. Ты чувствуешь хоть какую-нибудь часть тела?

— Нет, — дал понять Адамберг, едва заметно качнув головой.

— Черт возьми, ты что, уже не можешь говорить?

— Не могу, — тем же способом ответил Адамберг.

Вейренк стал распеленывать мумию снизу, постепенно освободил бедра, голени и щиколотки. Потом яростно отшвырнул назад громадный слипшийся ворох скотча и начал хлопать ладонями по телу Адамберга, словно ударник, исполняющий вдохновенную импровизацию на барабане. Через пять минут он сделал паузу и встряхнул руками, чтобы расслабить мышцы. Руки у Вейренка были округлые, бицепсы не выпирали из-под кожи, но тем не менее он отличался чудовищной силой: сейчас об этом можно было судить по звучности его хлопков, которых Адамберг почти не чувствовал. Но вот Вейренк сменил технику, взял Адамберга за руки и начал сгибать и разгибать их, затем проделал то же самое с ногами, опять выбил дробь ладонями по всему телу, после чего помассировал кожу головы, а потом — ступни. Адамберг между тем шевелил бесчувственными губами, и ему показалось, что скоро он сможет произносить слова.

Вейренк злился на себя за то, что не захватил спиртного, — но разве такое можно было предвидеть? Без всякой надежды на успех он обшарил карманы брюк Адамберга, нашел там два мобильника и дурацкие, никому не нужные билеты на автобус. Потом подобрал обрывки пиджака и обследовал оба кармана: ключи, презервативы, удостоверение личности — и вдруг его пальцы нащупали три крохотных флакончика. У Адамберга были с собой три маленькие бутылочки коньяка.

— Фру-асси, — прошептал Адамберг.

Вейренк, очевидно, не понял, потому что приставил ухо к губам комиссара.

— Фру-асси.

Знакомство Вейренка с лейтенантом Фруасси было совсем недолгим, но он сообразил, что именно хотел сказать Адамберг. Молодчина Фруасси, не женщина, а сокровище, всегда выручит. Вейренк открыл бутылочку, приподнял голову Адамберга и влил коньяк ему в рот.

— Глотать можешь? Получается?

— Да.