Когда выходит отшельник

– Потому что у нас не было никакого Сегена!

– Был, – произнес Вейренк.

– Черт побери, отец ненавидел эту банду маленьких ублюдков, и вы это знаете. Он был хорошим человеком, понимаете? Хорошим человеком!

– Вот именно. Если бы он признал, что по его недосмотру или из-за профессиональной ошибки в стенах приюта орудовал такой тип, как Сеген, это стало бы крахом, бесчестием для “хорошего человека”. Но скорее всего, было еще что-то, из-за чего он не мог рассказать обо всем. И в итоге промолчал и удалил Сегена из своих архивов. А вы, прикрывая тылы, тоже утаили правду.

Доктор, вспотев от негодования, убрал все со стола, даже не дождавшись, пока будет доеден савойский пирог, кое-как свалил все на поднос и разбил блюдце. Полицейским дали понять, что им нечего тут делать.

– Уходите, – проговорил доктор, – уходите!

– Сеген работал здесь, – сказал Вейренк, – он был охранником. Робер Кантен, временный преподаватель катехизиса, – мой дядя. Он мне сказал.

– Ах, вот как? Надо же! Тогда почему он не дал показаний во время суда?

– Ему предложили должность в Канаде, и он уехал. Он ничего не знал о девочках, которых держали в неволе.

– А другие преподаватели? Из каких соображений они промолчали? Почему?!

– Преподаватели приходили только на время занятий, – вмешался Адамберг. – Они не принимали участия в повседневной жизни приюта. Ни один из них не проработал там больше трех лет. После войны, по мере того как заново отстраивались школы, они стремились получить новые назначения – туда, где работать не так тяжело. Они, наверное, знали охранников только в лицо и даже, вероятнее всего, не помнили их имен.

Доктор поднялся и, расхаживая на этот раз медленными шагами, задумчиво потрогал одну щеку, потом другую.

– Это может остаться между нами? – спросил он.

– Да, – твердо проговорил Адамберг. – Слово мужчины.

– Сеген работал здесь, – подтвердил доктор, тяжело опустившись на стул. – И да, он оказывал услуги банде Клавероля. Даже мы, маленькие мальчишки, знали об этом. Если эти ублюдки устраивали заварушку, жаловаться Сегену было бесполезно. Но чтобы приглашать парней из банды насиловать свою дочь! Отец никогда не говорил со мной на эту тему.

– Это были они. И ваш отец это понял.

– Нет. Возможно, он подозревал, но и только. Было бы аморально доносить на молодых людей, не имея доказательств.

– Да будет вам, доктор Ковэр. Ваш отец был умен, он знал этих парней как облупленных. Он знал, что Клавероль с дружками выходят на волю – они ведь не один раз это проделывали, правда? Как знал и о том, что они нападали на девочек в самом заведении. И когда начинается судебный процесс и становится известно, что родную дочь Сегена в течение многих лет насиловали “девять или десять молодых парней” – ни больше ни меньше, – “всегда одних и тех же”, неужели ваш отец не подумал о членах банды пауков-отшельников? К которым охранник всегда относился с особой снисходительностью? Он не просто подумал, доктор Ковэр, он все понял.

– Мой отец соблюдал презумпцию невиновности, мой отец защищал свое заведение, – сказал Ковэр, сгибая пальцами тонкую ложку.

– Нет, – отрезал Адамберг. – Он защищал свою персону. Скрывал свою профессиональную ошибку, свою халатность. Но не только.