Помню тебя

Ему представилось сейчас, что, должно быть, эта засыхающая яблоня напоминала матери о невеселом. О чем ей лучше бы думать так: что вот все длиннее становится перечень ежедневных лекарств, без которых не обойтись, но найдется же наконец какое-то одно, радикальное, которое поправит дело, а может, лучше, наоборот, никакой химии — мед, травы и гулять побольше, а книг медицинских не читать и не думать лишнее, потому что все естественно и неизбежно и ко всем в какой-то час придет… — лучше бы только так ей об этом и думать, как она и говорила ему при встрече или писала всегда в письмах. Но за окном стояла эта коряво и плоско засыхающая яблоня, с каждым годом все меньше тугих почек, и неизвестно, сильнее ли напоминали ей о жизни другие, молодые деревья с тесными цветами на гибких ветвях.

Надо было ему вмешаться, спилить, что ли, дикую яблоню. Это был единственный выход, потому что и участковый Костромин, давно, еще в одну из первых ссор из-за яблони вызванный разобраться, встал на сторону соседки, сказав, что ствол дикарки и вправду вот-вот начнет поднимать фундамент, и подтвердил, что совместное домовладение обязывает Емцовых соблюдать… И Полина выливала теперь под корни пенистую воду с порошками «Дон» и «Астра», как бы даже и больше совестясь Емцовых, но не таясь, с сознанием своего подтвержденного права и долга.

Так это и тянулось и стало привычным. Неужели совсем другое, слепое зрение было у него тогда? А у соседки?.. Или это он сейчас ничего не понимает и придумывает всем пустые и ложные чувства… Берет из геологического отвала воспоминаний камешек полегче, поподъемнее?..

Она была незлая женщина, Полина. И даже верная и скорая в отклике на какую-то понятную ей боль. Внешне обычная для глаз хмурая тетка из очереди или из густого потока женщин у проходной камвольного комбината. Сергей знает, сколько раз без него она подтапливала захворавшей матери печь или («Щас слётаю!») бегала для нее в далекий магазин «жданчик» или в аптеку. Да и Костромин, их пожилой участковый, всегда чуть подволакивавший ноги при ходьбе, фронтовик, с застарелым ревматизмом, еще из карельских болот, и с ранением, таким странным: в сердечную мышцу навылет и без последствий, считавший, что главное в жизни то и есть, что всеми ощутимое здоровье физическое и всякая хозяйственная исправность (а у Емцовых вон и дровяник заваливается, и фундамент…), он, должно быть, не очень и расслышал и недопонял эту явную малость про Полину с ее ядовито-пенным ведром и насчет примера для подростка, для него, Сережи: ведь все было и так предельно ясно — про никчемность яблони, про кладку и крыльцо. И понять-то все должен был он, Сергей…

Помнила ли мать про яблоню?.. Он не знает этого. Она могла иногда едко и взвинченно все-превсе выкладывать, и могла таить, так никому и не сказать.

А он, вспоминает Емцов сейчас, он собирался тогда уезжать. Как всегда, его заметно тяготили месяц или два летних каникул дома. Или нет, в тот год он уезжал еще только сдавать вступительные экзамены в Москву, в авиационный. И их маленький текстильный городок заранее отодвинулся куда-то в дальнюю даль…

Подслеповатый телевизор «Рекорд» на пузатой тумбочке в углу, разговоры женщин за полосканьем у колонки про мужей певицы Кристалинской, бразильские попурри из динамика на свежеструганом столбе и стайки девчонок, все больше девчонок и женщин под вечер в тенистом городском парке. Мостовые на улицах Комлева, чуть подальше центральных: между булыжин пробивается рослая трава… И отсутствие нужных книг по математике в обеих местных библиотеках, имени Белинского и Гоголя.

Они обежали тогда с матерью магазины Комлева. Сергей мрачно раздражался: ведь очевидно же, что в Москве есть свои «галантереи» с носками и майками, и кустарный джемпер с рынка, правда, добротной шерсти (мать зачем-то при всех стала жечь спичкой обрывок нитки) — понятно же, что этот джемпер можно носить только в Комлеве!.. Так же он потом всегда уезжал после каникул.

Сергей сердился, что она отрывает его от книг и размышлений. И что предлагает не отрываться, а купить все самой. Да, как же!.. Можно ей это позволить… Когда и так, даже в его присутствии покупаются всегда не те, ненужные, навязанные ему вещи. Такие неуместные — отбрасывая даже толкотню у прилавков и лупоглазое магазинное зеркало, перед которым всегда невольно покрываешься потом, если даже отбросить все это, — такие неуместные заранее: и связки, и свертки, и доводы, и наставления по их поводу; такие неуместные, когда чего-то ждешь, и зовешь, и желаешь приоткрывшимся сердцем, и знаешь, что все это не здесь, почему-то не здесь, а там, куда он уедет, и, конечно же, совершенно несовместимо с пухлыми свертками в паучьей мохнатой бечевке крест-накрест и стыдным ознобом перед зеркалом!

Но, понятно, он не говорил этого вслух. А смотрел мрачно-упорно и рассеянно в сторону. Просил ее дать ему на тот же недорогой костюм и на ботинки, сколько она считает нужным, с собой. И вообще ему необходимы только книги, и не будет он носить вигоневых носков!.. И дальше все шло по привычным кривым законам склоки. Мать с некрасиво дерганной мимикой и побледневшими губами, к минутному робкому облегчению Емцова, переставала звать его при всех Сережиком, но тут же, к новому его пятнистому стыду, желчно бросала ему у прилавка, что Сергею нужны от нее деньги, одни только деньги, потому что в Москве он содержит от ее крох приятелей, и тогда уж, наверное, и женщин!.. Емцов убегал.

Часто потом он находил злополучный предмет ссоры в своем чемодане… Какие-нибудь тренировочные рейтузы, которые, мать считала, он должен был надевать в общежитии, чтобы не занашивать приличную расхожую одежду, и он обживал покупку-обузу, смирялся.

…Боже мой, до какого почти озлобления друг к другу они доходили порой!.. Сейчас Емцов с трудом может представить себе себя прежнего и свое тогдашнее раздражение чем-то: всем.

Сейчас… когда на месте их флигеля — новостройка аккуратного и четкого во всех очертаниях военного госпиталя, но молодые ребята-стройбатовцы умело и бережно сохранили у самых развороченных подъездных путей те, давно уже взрослые и сильные яблони с тесными цветами на раскидистых ветвях. Полина и еще другие соседи, Никоновы, уже с полгода как переехали в новый дом-пятиэтажку, в комлевские Черемушки за рекой.

Сергей был у Полины. Смутился почти до дрожи в пальцах и неумелого чирканья спичкой по коробку, чтобы прикурить сигарету, — тому, как она совсем по-родственному обрадовалась ему.

Тогда, в его детстве, они были, в сущности, едва знакомы. Емцов вспомнил, как Полина ядовито передавала матери, что Сергей не мастер здороваться с нею на улице. Емцов не сразу узнавал ее при встрече среди других озабоченных женщин.

Они сходили вместе на кладбище и припомнили, что и как обстояло на осенних похоронах два года назад.

Полина обронила, что полагались еще и «сороковины»… И «год». Сергей не сразу понял, о чем она. Ну да… Только ведь тогда он почти сразу же уехал стажироваться в технический коллеж во Франции, под Льежем. И читал уже в конце первого года аэродинамику тамошним деловито разболтанным, в сущности, милым студиозусам-хиппарям… Теперь она не поняла его слов и переспросила через полчаса, когда они вышли за ограду.

Уже на остановке Полина всплакнула, что вот он какой красивый и ладный, тридцатилетний, преподает… И чтобы он берег себя. Емцов неумело поправил платок на ее темном седоватом зачесе.

Он побродил по здешним Черемушкам. Потом проехал, разузнав дорогу, в совсем новый район, в чистенькие, банно-кафельные, в зеленых прутиках вдоль домов Каменки. В его детстве тут дыбились щебеночные карьеры, стояли строительные склады. И, обходи их за версту, осеняли ноги тонкой бетонной пылью. Теперь ряды пятиэтажек, новая, «самолетного» типа школа. Слегка подивился наивному великолепию огромных красно-желто-синих мозаичных зайцев и солнц на фасадах. Улыбнулся тому, как после многолетних нехваток люди обживаются всегда чуть по-детски и напоказ — так, кажется, до конца и не привыкая к радости обыденной уверенности, взамен радости негаданной удачи.

А во дворе, куда он зашел присесть на ярко-полосатой скамейке завязать шнурок, шла своя летняя полуденная жизнь. Выбивали ковры. Бабушка в фартуке и галошках вывела болонку на поводке. Пятилетний пацан в маечке с «Ну, погоди!» на спине сосредоточенно лупил камнем в борт песочницы. Бабка привычно-страдальчески протянула: «Усё матери-то скажу…» Тот взглянул на нее без выражения и на черный, массивным вопросительным знаком складной зонт с яркой «молнией» в руке Сергея — с любопытством. Ясно было, что Емцов оказался в поле его интереса и доверия и может подсесть ближе и посоветовать по существу: «Ты, брат, лупи точно по шляпке. И возьми лучше кремушек».