– Стояли, когда я последний раз смотрел кино. У меня нет времени бывать там часто. Кстати, теперь в ходу слово «хваталка», а не «кино».
– Вот как? А почему?
– А вы сходите разок. И сразу поймете. Да не забудьте пристегнуться ремнем: от некоторых кадров зрителей аж из кресла выбрасывает! Видите ли, мистер Дэвис, мы-то сталкиваемся с подобным ежедневно и уже привыкли. Для выходцев из каждого года у нас есть корректирующие словари, а также обзоры по вопросам истории и культуры. Это совершенно необходимо, поскольку дезориентация может быть совершенно экстремальной, несмотря на то что мы стараемся смягчить первичный шок.
– Хм, пожалуй.
– Несомненно так. Особенно после такого экстремально долгого периода, как у вас. Тридцать лет.
– А тридцать лет – максимум?
– И да и нет. Самый долгий период сна, с которым мы имели дело, – тридцать пять лет. Первый клиент на коммерческой основе был охлажден в декабре тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Но среди тех, кого я вернул к жизни, вы проспали дольше других. Теперь здесь есть клиенты, заключившие контракт на срок до ста пятидесяти лет. Но, честно говоря, вас не должны были принимать на такой долгий срок – тридцать лет: в те годы о гипотермии знали еще недостаточно, чтобы так рисковать вашей жизнью. Вам повезло.
– В самом деле?
– В самом деле. Перевернитесь-ка на спину. – Он продолжил осмотр, потом добавил: – Но с теми знаниями, какими мы обладаем теперь, я взялся бы подготовить человека к прыжку через тысячелетие, если бы кто-нибудь взялся финансировать такое предприятие… Я бы с годик продержал его при температуре, в которой пребывали вы, чисто для проверки, а потом резко, за миллисекунду, обрушил бы до минус двухсот. Он бы выжил. Я уверен. Давайте-ка проверим ваши рефлексы.
Слово «обрушил» мне не очень понравилось. А доктор Альбрехт продолжал тем временем:
– Сядьте и положите ногу на ногу. Проблем с языком у вас, я полагаю, не будет. Конечно, я следил за своей речью и говорил на языке тысяча девятьсот семидесятого года. Я весьма горжусь тем, что могу разговаривать с пробуждающимися пациентами на языке того года, откуда они к нам поступают. Я прошел специальный курс обучения под гипнозом. Но вы полностью овладеете современным разговорным языком через неделю – тут все дело только в дополнительном словарном запасе.
Я хотел было заметить ему, что по меньшей мере раза четыре он употребил слова, которых в 1970 году не знали или вкладывали в них совершенно иной смысл. Но потом решил, что это будет невежливо по отношению к нему.
– Вот пока и все, – наконец сказал он. – Да, кстати, вас хотела повидать миссис Шульц.
– Как?
– Разве вы с ней не знакомы? Она утверждала, что вы ее старинный друг.
– Шульц, – задумчиво повторил я. – Вероятно, я знавал когда-то нескольких женщин по фамилии Шульц, но единственная, кого могу вспомнить, – моя учительница в начальной школе. Хотя, скорее всего, она давно умерла.
– Возможно, она тоже находилась в «холодном сне». Получить ее записку сможете, когда захотите. Так, я могу вас выписывать. Но если вы человек смекалистый, то побудете здесь еще несколько дней, чтобы проникнуться духом новой для вас обстановки. А я загляну к вам потом. Ну, «одиннадцать – и я смываюсь», как говорили в ваше время. Вот и дежурный с вашим завтраком.
Я сделал для себя окончательный вывод, что в медицине он разбирается лучше, чем в лингвистике. Но тут я увидел дежурного и забыл обо всем. Он вкатился, аккуратно объехав доктора Альбрехта, а тот вышел из палаты, не обращая на него внимания и не дав себе труда посторониться.
Итак, он вкатился, подъехал к кровати, выдвинул встроенный в нее столик, повернул так, что столик оказался передо мной, и поставил на него завтрак.
– Налить вам кофе?