Не хочу, чтобы кто-то подумал, будто 2000 год нравился мне меньше, чем 1970-й. Меня вполне устраивало все и в 2000 году, и в следующем, 2001 году, который наступил через пару недель после моего пробуждения. Несмотря на приступы нестерпимой тоски по прошлому, я считал, что Большой Лос-Анджелес на заре третьего тысячелетия – самое замечательное место из всех, какие мне приходилось видеть. В нем бурлила жизнь, он сиял чистотой, и вас неудержимо влекло к нему, хотя он был забит толпами народа и разросся до немыслимо гигантских размеров. Перестроенные по Новому плану части города меня как инженера только радовали. Будь городские власти в силах приостановить лет на десять приток иммигрантов, жилищная проблема была бы решена. Но поскольку у них не было такой власти, им оставалось прикладывать максимум усилий, чтобы разместить в городе толпы, валом валившие со стороны Сьерры. Их успехи были невероятно потрясающими, и даже неудачи выглядели грандиозно.
Но, ей-богу, стоило проспать тридцать лет, чтобы проснуться в такое время, когда люди справились с простудой и никто не страдал от насморка. Для меня это значило больше, чем строительство поселка исследователей на Венере.
Но больше всего меня поразили две вещи – одна большая, другая маленькая. Во-первых, конечно, открытие антигравитации, или, как тут называли это явление, «нульграв». Еще в 1970 году мне приходилось слышать, что в Бабсоновском научно-исследовательском институте занимались изучением гравитации, но я не ожидал, что у них что-нибудь получится, – и у них действительно ничего не получилось. Базовая теория поля, на которой основано действие нульграва, была разработана в Эдинбургском университете. Однако в школе меня учили, что гравитация – это такая штука, с которой никто ничего не может сделать, потому что она присуща самой форме пространства.
И они действительно изменили форму пространства. Конечно, только временно и локально, но этого достаточно, чтобы перемещать тяжелые объекты. Правда, они все еще должны оставаться в пределах тяготения нашей матушки Земли, поэтому для космических кораблей это устройство бесполезно. Так считается в 2001 году, а насчет будущего я зарекся предсказывать. Я узнал, что для подъема все же необходимо расходовать энергию, дабы преодолеть гравитационный потенциал, а если хотите, наоборот, опустить груз, вам нужен блок питания, чтобы сохранить эти футо-фунты, иначе они все превратятся в «вззззз – бум!». А вот чтобы переместить груз в горизонтальной плоскости – скажем, из Сан-Франциско в Большой Лос-Анджелес, – надо просто поднять его и направить, а потом уже никаких затрат энергии не требуется. Груз скользит, словно конькобежец по льду.
Красота!
Я попытался изучить теорию гравитации, но математика процесса начиналась там, где кончалось тензорное счисление, она мне была не по зубам. Инженер редко бывает матафизиком, да в этом и нет необходимости. Он просто должен хорошо разбираться, как вещь работает, чтобы понять, как ее применять в практических нуждах, – знать ее рабочие параметры. На это меня хватит.
Еще одно, что так поразило меня, – изменения в женской моде, ставшие возможными благодаря стиктайтскому шву. Я не был потрясен видом обнаженного женского тела на пляжах: в 1970 году к этому стали привыкать. Но что дамочки выделывали с помощью нового шва, приводило меня в полное замешательство. Мой дедушка родился в 1890 году, – наверно, фасоны 1970 года подействовали бы на него так же.
Но мне нравился этот стремительный новый мир, и я был бы счастлив, живя в нем, если бы не одиночество. Меня выбило из привычной колеи. Временами (особенно по ночам) я с радостью променял бы все это на одного драного кота или на возможность провести день с маленькой Рикки в зоопарке… или на дружбу, которую мы делили с Майлзом, когда у нас была лишь тяжелая работа и надежды на будущее.
2001 год только начался. Мне не удалось еще прочитать и половины намеченного, а меня уже охватило непреодолимое желание уйти из тепленького местечка, каким была моя работа, и вернуться к чертежной доске. Теперь, при нынешнем развитии техники, открывалось столько возможностей, о которых в 1970 году приходилось только мечтать. И мне хотелось немедленно приступить к любимому делу – заняться проектированием.
К примеру, я полагал, что уже появились автоматические секретари – машины, которым можно было бы надиктовывать деловые письма и получать их отпечатанными с учетом нужного формата и без единой ошибки, а главное – без участия человека в какой-нибудь из операций. Но оказалось, что таких машин не было.
Конечно, существовала машина, печатавшая с голоса, однако рассчитана она была на фонетический язык – вроде эсперанто. Но разве можно было диктовать ей на языке, в котором произносится «Ливерпуль», а пишется «Манчестер»! Трудно ожидать, с другой стороны, что в угоду изобретателю люди изменят традиционному написанию слов родного языка. Придется Магомету идти к горе. Но если уж ученицы старших классов с трудом усваивают английское правописание и произношение – как научить машину писать правильно? Считается, что ответ может быть один: невозможно. Предполагается, что это требует человеческого мышления и понимания. Но инженер-изобретатель как раз и делает то, что когда-то считалось невозможным, – вот почему правительство выдает патенты.
Используя трубки памяти и успехи современной миниатюризации – я оказался прав насчет роли золота в качестве технического материала, – легко уместить сотню тысяч звуковых анализаторов в кубический фут, то есть ввести в машину весь Энциклопедический словарь Вебстера. Впрочем, этого не требуется. Вполне достаточно десяти тысяч слов. Какая стенографистка знает, как пишутся слова «претенциозный» или «коллаборационист»? Если вам надо их употребить, вы просто продиктуете их ей по буквам. Итак, программируем машинку на восприятие слов по буквам. Записываем звуковой код для обозначения пунктуации… для различных форматов писем… для поиска адресов в памяти… для количества копий печати… да, нужен резерв памяти по меньшей мере на тысячу специальных терминов, используемых в профессии будущего владельца. Конструкция должна быть достаточно простой, чтобы покупатель сам мог внести в память машины любое нужное ему слово, просто произнести «стенобарический» с нажатой клавишей памяти и больше никогда его не повторять.
Все просто. Осталось собрать вместе имевшиеся в продаже блоки и изготовить промышленный образец.
Но вот что делать с омонимами?
«Стенографистка Синди» даже темпа не сбавит, печатая скороговорку «На дворе трава, на траве дрова…», – здесь все слова звучат по-разному. Но как ей выбрать правильное написание – «рог» или «рок», «соты» или «соды»?
Правда, в Публичной библиотеке должен быть Словарь омонимов. Да, он там был… И я взялся подсчитывать наиболее употребительные омонимические пары, пытаясь понять, сколько из них может быть опознано с помощью теории информации и контекстной статистики, а какие потребуют специального кодирования.
Потихоньку у меня начали сдавать нервы. Я терял по тридцать часов в неделю на совершенно бесполезную работу, да и вообще – не мог же я заниматься инженерными изысканиями в Публичной библиотеке! Мне нужны были комната, где я мог бы чертить, мастерская для сборки и подгонки блоков будущей машины, каталоги деталей, специальные журналы, калькуляторы и все прочее.
Я твердо решил найти работу, хоть как-то связанную с моей специальностью. У меня хватило ума понять, что я пока не могу называться инженером: мне еще нужно набираться и набираться знаний. Сколько раз я что-то придумывал, используя приобретенные знания, а потом узнавал в библиотеке, что кто-то уже решил эту проблему и сделал это лучше, изящнее и дешевле, чем я, – десять или пятнадцать лет назад.
Надо поступить на работу в какое-нибудь конструкторское бюро – там я самой кожей впитаю все новое. Я надеялся, что смогу получить место младшего чертежника. В 2001 году пользовались мощными полуавтоматическими чертежными машинами – мне приходилось видеть их изображения, но пощупать руками не довелось. Представься мне такая возможность, я бы, без сомнения, освоил ее за двадцать минут – ведь она была материальным воплощением идеи, зародившейся у меня тридцать лет назад: агрегат, столь же походивший на чертежную доску с рейсшиной, сколь гусиное перо на пишущую машинку. Помнится, я хорошо продумал, как, стуча по клавишам, наносить на чертеж линии любой конфигурации в любом месте.
Тем не менее я был уверен, что в этом случае идея моя не была украдена (как украли «Феноменального Фрэнка»), – ведь чертежная машина существовала только в моем воображении. Кому-то пришла в голову та же мысль, и она получила свое логическое развитие. Железные дороги строят только тогда, когда приходит их время.