Почти на каждом углу постоянно передающие программы Интра информационные панели среди прочих последних новостей сообщали:
Он не мог бы сказать ни сколько времени шел по коридорам, ни как оказался у церкви Святого Северина, одного из многочисленных святых мест на борту, куда каждый мог зайти в любой момент, чтобы предаться духовному созерцанию или помолиться.
Сидя в одиночестве на скамье в глубине храма, он бормотал все молитвы, какие только знал, нанизывая их одну за другой без всякой логики и не сводя пылающего взгляда с распятого Христа над алтарем. Возможно, он оставался бы там еще долго, застыв в одной позе, но чей-то голос вывел его из транса:
– Все ли в порядке, сын мой?
Танкред повернулся вправо и увидел кюре со строгим лицом, который неодобрительно его разглядывал. Ему в голову не пришло никакого ответа. Почему, вместо того чтобы вернуться в свое подразделение, он сидит здесь и механически читает молитвы? Тут позади кюре, в правом проходе, он заметил исповедальню и понял, что ради этого и пришел. Не говоря ни слова, он встал, словно поддавшись внезапному порыву, большими шагами двинулся к исповедальне и опустился там на колени. В некотором замешательстве от столь странного поведения кюре все же пошел вслед за ним и тоже устроился в узкой кабине, готовый выполнить свой долг по отношению к этому христианину, явно пребывающему в скорби.
– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил, – проговорил кающийся.
– Слушаю тебя, сын мой.
Хотя тон священника был немного суров, Танкред понял, что тот внимательно выслушает его.
– Святой отец, – заговорил он, не очень представляя, с чего начать, – я совершил грех гордыни. И эта гордыня внесла смятение и беспорядок в мою жизнь.
– Хорошо уже, что ты это понял, сын мой. И на какие опрометчивые поступки толкнула тебя гордыня?
Слова приходили с трудом. Танкред не исповедовался уже давно, и никогда еще у него не было столько поводов для покаяния.
– Я много раз нарушал дисциплину и, мне кажется, в глубине души рассчитывал, что мое имя защитит меня от наказания… Я не подчинялся приказам вышестоящих, и я… присвоил себе право самому вести расследование по делу, которым уже занималась полиция, несмотря на то что и начальство, и мой собственный дядя предостерегали меня.
– Все это, конечно, заслуживает порицания, – несколько машинально ответил исповедник, – но ничего трагического тут нет, сын мой. За время путешествия я слышал куда худшие вещи. Ты не должен приходить в такое уныние из-за столь незначительного прегрешения.
– Но дело в том… это еще не все, отец мой.
Танкред не мог бесконечно откладывать самые трудные темы.
– Я также поддерживал постоянные контакты с определенной категорией экипажа… с недовольными из бесшипников. Я даже поощрял такие мысли кое у кого из моих людей, у близких друзей… – Охваченный стыдом, он говорил все медленнее. – Я солгал, я поддался гневу, жестокости. Самой крайней жестокости… Я убил человека…
Священник ничего не говорил.
– Конечно, я сделал это, защищаясь, но что, если я мог бы этого избежать? Наверное, мне следовало хотя бы попытаться…
Танкред вдруг осознал, что ему осталось покаяться еще только в одном – в том, что он всегда боялся открыть кому-либо. Несущественное в юридическом плане, в моральном это было самым главным. Но теперь он оказался приперт к стенке, и пришел момент очистить совесть от этого груза. Сейчас или никогда.