– Я не буду так снисходителен, как монсеньор де Пон-дю-Руа. – Он сделал ударение на слове «монсеньор» со всем презрением, на какое был способен; лицо епископа побагровело. – С самого начала крестового похода этот солдат ведет себя как настоящий подстрекатель, а заодно и богохульник. А чего можно ждать от него теперь, когда он совершил еще более серьезное преступление, если мы оставим его на свободе?
Выждав несколько секунд, чтобы удостовериться, что герцог закончил, Петр обратился к дяде Танкреда:
– Господин граф Тарентский?
Боэмунд, который уже долгие минуты сидел не поднимая головы, откликнулся не сразу. Он ссутулился, опустив плечи, словно под тяжким грузом. Пока он тянул с ответом, царящее в зале молчание сгустилось до такой степени, что, казалось, сам воздух затвердел. Наконец старый воин поднял голову, выпрямился, с глубокой грустью взглянул на Танкреда и заговорил хриплым голосом:
– Танкред, я возлагал на тебя много надежд и всегда думал, что ты совершишь нечто великое. При всем том на тебе лежала двойная ответственность – и за свое имя, и за свою военную репутацию. Ты предал и то и другое.
Он на мгновение остановился, и атмосфера стала непереносимой. У Танкреда перехватило горло, на глаза выступили слезы, он больше не дышал. Прежде чем продолжать, Боэмунд сделал глубокий вдох.
– То, как ты умеешь добиваться уважения – и любви – своих людей, обязывает тебя служить примером. Тебе известно, что войска смотрят на командиров, которыми восхищаются, как на образец, которому и следуют в своем поведении. Однако с самого начала путешествия ты постоянно действуешь как… – он попытался найти подходящее слово и за неимением лучшего выбрал, – как человек безответственный.
Охваченный волнением, он снова умолк. А когда заговорил, голос его звучал громко и безжизненно:
– Последние события, в которых ты оказался замешан, бросают тень на нашу семью, а этого я потерпеть не могу. Вследствие приведенных соображений и дабы моя беспристрастность не могла быть поставлена под сомнение, я заявляю, что воздерживаюсь от голосования и целиком полагаюсь на мудрость Совета крестоносцев.
Эти чудовищные слова грянули в абсолютной тишине зала Совета. Воистину удар грома. Оглушенный решением друга, Годфруа ошеломленно смотрел на него, не находя слов.
Танкред понял, что погиб, но теперь это уже не имело значения: то, что он сейчас услышал, было для него бесконечно важнее. Эти слова разбили ему сердце. Он и так уже страдал от недостатка внимания и даже теплых чувств со стороны дяди, а теперь, публично осудив, тот окончательно отрекся от него. Танкред застыл на месте, он был раздавлен.
Роберт де Монтгомери ликовал: случившееся превзошло все его ожидания! Унижение, которому несколько лет назад подверг его Танкред при дворе Филиппа IX, смыто и отомщено! Однако ввиду всеобщего волнения, охватившего зал, он постарался тщательно скрыть свое блаженное состояние; быстрый взгляд Раймунда де Сен-Жиля показал ему, что тот в восторге от результата.
Петр Пустынник не осмелился заговорить сразу после Боэмунда, но, когда решил, что подходящий момент наступил, взял слово.
– Что касается меня… – начал он, на мгновение запнулся, прокашлялся и продолжил: – Что касается меня, я полагаю, что это дело и так привлекло к себе слишком много внимания. В обстановке вроде той, в которой проходит наше путешествие, категорически рекомендуется как можно меньше смущать умы солдат.
Внезапно встревожившись, Роберт нахмурил брови.
– Собрать военный трибунал по подобному делу означает внести еще больше смятения в общий настрой, а сейчас пришло время приступить к наведению порядка в рядах нашей армии. Таким образом, дабы не позволить этому трагическому событию вызвать излишние волнения и учитывая послужной список обвиняемого, я считаю, что этот человек может быть оправдан за недостаточностью улик.
Услышав его слова, Роберт де Монтгомери резко вскочил с кресла.
– Следовательно, – продолжил
Смертельно побледнев, Роберт открыл было рот, чтобы заявить протест, но глава Совета, властно махнув рукой, заставил его молчать. Танкред, в полном замешательстве, вообще лишился способности соображать. Под перешептывания асессоров все в зале пришло в движение. Петр Пустынник закончил тем же твердым голосом: