Властитель мира

– Вы и впрямь издеваетесь надо мной, Вильжюст! – прошипел он сквозь сжатые зубы.

Долгая практика общения с властями предержащими мгновенно подсказала мне, что сейчас лучше не реагировать. Когда вышестоящему лицу представляется прекрасный повод наехать на вас, предпочтительней вести себя смирно и стараться не смотреть ему в глаза. И тем не менее я не мог заставить себя опустить голову перед этим тупицей, а потому, пока он метал громы и молнии, пялился на его подбородок. Все остальные пультовики в смущении делали вид, что не видят нас.

– Вы действительно думаете, что сидите здесь – причем за счет армии, – чтобы кичиться своей наукой перед маленькими впечатлительными спецами?

Жан залился краской и, едва Харберт знаком велел ему убираться, немедленно исчез.

– Мне уже давно осточертел ваш спесивый вид, господин Вильжюст. Может, вы решили, что ваши таланты пультовика позволяют плевать на дисциплину? Это большая долбаная ошибка. Я не выношу, когда меня держат за болвана, а у меня сложилось неприятное впечатление, что именно это вы и делаете.

Его раскормленная физиономия стала такой красной от прилива крови, что, казалось, его вот-вот хватит удар.

– Так вот, чтобы в будущем вы не забывали, что, когда я даю вам указания, их лучше выполнять: каждый вечер после ухода остальных вы будете оставаться за пультом на два дополнительных часа до тех пор, пока я не изменю своего решения.

Ни разу за все время его обличительной речи я не поднял глаз, перенося поток упреков и оскорблений с видимым спокойствием. Но меня так и распирало от бешенства. Какое, к черту, дело этому кретину, что я потратил пять минут, оказав любезность парню, который тоже неожиданно проявил ко мне дружелюбие? У этого придурка такой комплекс неполноценности, что ему как нож острый, что какой-то бесшипник в сто раз лучше его разбирается в технических принципах биоСтруктов!

Два дополнительных часа вечером означали еще большую усталость, всякий раз холодный – и одинокий – ужин, еще большее чувство изолированности…

Потом я случайно встретился взглядом с Мореном, который наблюдал за сценой, сидя за своим пультом. И я тут же догадался, что именно этот мерзавец, прервав беседу Харберта с Сильвио, обратил на меня его внимание, чтобы он заметил, как какой-то бесшипник нагло пренебрегает всеми его указаниями.

Я почувствовал, как ярость разливается во мне с мощностью несущегося с горы селевого потока и волна злобы затуманивает мне глаза. Похоже, до Морена дошло, потому что он сразу отвернулся и уткнулся в свой пульт.

Прежде я еще никогда не давал таких обещаний, но сегодня поклялся, что до конца кампании отомщу этой крысе.

* * *

Когда Петр покидал Совет, дьякон напомнил ему о назначенной встрече с его святейшеством. Претор сухо кивнул, потом знаком предложил своим телохранителям следовать за ним.

Разбираться с текущими делами до самого конца заседания после всех стычек и провокаций стало для Петра настоящей пыткой. Все это время у него в голове билось единственное желание: выбросить вон этих проклятых сеньоров, которые, пренебрегая самым элементарным этикетом, осмеливаются оспаривать его власть. Чего бы он только не отдал за возможность ухватить их по одному за шиворот, дотащить до дверей Совета и вышвырнуть вон, как какой-нибудь сброд! В такие моменты он мечтал скинуть с себя ярмо зависимости от голосования, часто, даже притом, что его голос шел за два, не позволявшее ему принимать наиболее правильные решения.

Разговор с Урбаном IX должен был состояться через двадцать минут, и он решил дойти до часовни пешком. Прогулка позволит ему немного расслабиться. Стража следовала за ним по пятам.

В сущности, он заставлял себя выносить этих раздутых от гордыни сеньоров только ради блага НХИ. Без них не было бы войск, без войск – христианской армии, а без нее – империи. Но сегодня этим мыслям не удалось побороть ни чувство гнева, ни отвращение к самому себе, которое внушала ему безвыходная ситуация: он вынужден терпеть открытые провокации, не обладая реальной властью отбить у их зачинщиков всякое желание повторить нечто подобное еще раз.

Сборище идиотов!

В такие моменты он неустанно твердил себе, что если бы эти сеньоры оказались перед лицом самого Урбана, то малейшего движения его бровей было бы достаточно, чтобы они немедленно заткнули свой рот, впали в нутряной ужас и не смогли бы сдержать дрожь в руках. Даже стыдясь себе в этом признаться, Петр Пустынник бесился оттого, что не имеет такой власти, и пребывал в уверенности, что другие члены Совета отдают себе отчет в этой его неудовлетворенности.

Разумеется, он глубоко сокрушался из-за собственной суетности и проводил долгие часы в покаянии, распростершись ничком на полу своей каюты с раскинутыми крестом руками перед статуей Святой Девы. Однако, борясь с этими постыдными чувствами, он напрасно пытался очиститься от угрызений совести: единственным его желанием оставалось одно – чтобы эти могущественные мужи боялись его и восхищались им так же, как простонародье. Петр Пустынник был способен до истерии разжечь энтузиазм тысячных толп мужчин и женщин, но эти сеньоры считали делом чести изображать полное безразличие.

Однако в последнее время главным предметом его беспокойства стало безответственное поведение Роберта де Монтгомери: тот начал проявлять досадную склонность к весьма неудачным инициативам или же терять самообладание на публике. Его глупое нападение на Годфруа во время заседания Совета вынудило фламандского военачальника жестко отразить удар, осложнив тем самым весь ход дальнейшего обсуждения.