Что упало, то пропало

Этими словами я пыталась с ней помириться. Утром Эйлса обнаружила полотенца, тапочки и кое-что еще под диваном и прочитала целую лекцию о моем упрямстве. С тех пор она не произнесла ни слова.

Мы были в гостиной, разбирали груды бумаг и канцелярских принадлежностей. Эйлса раскрыла, а потом попыталась закрыть папку-скоросшиватель, но, в конце концов, просто положила ее на большую стопку бумаг. Она присела на корточки, провела рукой по лбу и начала массировать виски быстрыми сильными движениями.

– Она похожа на вас? – спросила Эйлса.

Я подумала, что она имеет в виду маму. Она только что нашла ее старые фотографии 1970-х годов. На них мама прижимала к щеке одну из наших кошек.

– Кто?

– Фейт. Здесь нет фотографий Фейт.

Я молчала с минуту, потом ответила:

– В детстве у нас обеих были длинные волосы.

– Она уже тогда увлеклась парикмахерским искусством? Вы заплетали друг другу косы и все такое?

Я колебалась. Вспомнила шелковистые локоны Фейт, как они скользили сквозь пальцы, как надевала на них резинку, и как Фейт морщилась, если я стягивала волосы слишком туго. У нее был вдовий мысок, как и у Эйлсы, и смешные кривые зубы.

– Обычно это я заплетала ей косы, – ответила я, закрывая дверь перед воспоминаниями. – Ей не нравилось касаться моих волос. Она говорила, что они слишком кудрявые.

– А ваша мать? Я знаю, что она была больным человеком и не выходила из дома. Но она играла с вами?

– Да. У нее были длинные волосы, которые она красила хной, и ей нравилось, когда Фейт заплетала ей косички.

Эйлса сморщила нос.

– Похоже, было весело.

В тот момент я впервые остро осознала реальность происходящего, что отказ признавать что-либо эмоционально неприятное сам по себе превращается в тяжелый груз. Я подавляла все, что приносило боль, разочарование, раздражение или грусть, будто прикладывала ко рту пропитанную хлороформом тряпку. Я подумала, что именно поэтому Фейт уехала – и решила обрезать волосы – это было ее бунтом. Я подумала о годах, которые мы провели со всем этим: язвами, головными болями и чувствительностью к свету, из-за которой никогда не раздвигали занавески. Но труднее всего было выдерживать духоту.

– Так оно и было, – сказала я.

– Вы на самом деле ни разу не видели Фейт со дня похорон вашей мамы?

Я пыталась надеть колпачок на ручку и почему-то у меня это никак не получалось. Я воткнула кончик стержня в подушечку большого пальца.

– Ну, как я вам уже говорила, я видела ее сразу же после похорон. Она приехала сюда, мы поругались. С тех пор мы с ней не разговаривали.