Ола

Оглянулся я – топот сзади. Это слуги сеньориты наконец-то нас разыскали. Вверх посмотрел – темно уже между крышами.

Вот, значит, и все, Белый Идальго!

– А может, «мангьягерры», Начо? Или агвардиенте? Есть у меня бутыль заветная, из самого Орана привезли, никому не наливала, тебе, Начо, первому…

Суетится тетка Пипота, вокруг меня круги пишет. И в самом деле – беда. Не ест Начо Бланко, не пьет почти. Поставил перед собой кружку кислятины – и сидит, глазами лупает. А шлюхи, пио бесстыдные, что на огонек заглянули, меж собою переглядываются, рожи корчат. Чего это, мол, с нашим Начо? Или сглазили Астурийца?

Не отвечаю, молчу. Видать, и вправду сглазили.

Привела меня тропинкаДа к лихому перекрестку,А оттуда – три дороги,Ждут меня, идти торопят.Влево путь лежит широкий,Легкий путь – идти удобно,А в конце – топор да плахаИль костер на Кемадеро.В море путь второй стремится,Белым парусником манит —От родной земли подальше,От костра и Эрмандады.Третий путь повит туманом,Будто ночь – ни зги не видно.Ждет меня там Дон Саладо,Полоумный мой идальго,За туманом – мир далекий,Душам избранным доступный,Василиски и драконы —Или яма выгребная,Где придется нам подохнуть.А в затылок ветер дует,И толкает, и торопит —Час пришел, решайся, Начо!Только нет такой тропинки,Только нет такой дорожки,Чтоб Инесса НоверадоМне бы встретилась в конце.

ХОРНАДА XXIX. О том, как мы с Доном Саладо у герцога Медины де Сидония о гостях побывали

Толкнул я дверь да и зажмурился – от вони. Шибануло в ноздри, словно крючок рыболовный в нос вставили. Даже порог переступать расхотелось. Нужный чулан у них тут, что ли?

Но делать нечего, пришел – значит пришел.

Везет мне на чердаки! Только что мы с Доном Саладо на таком же сиживали, о жизни калякали, а теперь снова на самую верхотуру подниматься довелось, под крышу черепичную. Только у рыцаря моего окно во всю стену, и соломой пахнет, а здесь!…

Здесь, впрочем, тоже солома оказалась – охапка целая. От соломы-то и шел дух. Давно не меняли, видать.

– Ай, Начо-мачо! Никак ты это? Ай, какой гость пожаловал!

На соломе она и лежала – Костанса Валенсийка. Брюхом вниз, задницей поротой вверх. А на заднице да на спине – тряпка мокрая в пятнах рыжих. Крепко ее на кобыле прокатили.

Да только по голосу и не скажешь!

– Что, Начо, резать пришел? Ай, не забываешь ты Костансу! Или снова потешиться со мною захотелось? Альгвазилы-то не отказались, до ночи не отпускали, ублюдки поганые!

Повернулась, черными глазами сверкнула. Теперь-то ее никто бы красавицей не назвал – космы, как у ведьмы какой, спутанные, лицо закрывают, а на лице – струпья кровавые.

А ведь точно – ведьма!

– Да только, Начо, у цыганки, что у кошки – семь жизней. Три раньше пропало, две на тебя потратила. Ничего, остались еще, ай, остались!

Подошел я ближе, рядом присел. И все слова, что заготовлены были, словно улетели куда-то. Ведь чего пришел-то? Сказать, чтобы мотала из Севильи чернокосая – подальше да побыстрее. А то и вправду глупо выходит, словно на Сицилии этой поганой. Есть там обычай такой – вендетта. Мстят до седьмого колена – и восьмое не жалуют. И у нас с ней вроде как вендетта. Только не у нас – у нее. Даже деньжат подкинуть думал, не пять эскудо, конечно, но все-таки…

– Что, мачо, глупая цыганка попалась? Смеешься над Костансой, да?

Застонала, на бок перевернулась, космы грязные от лица отвела: