Ола

Достал его сиятельство из-за пояса перчатки тонкой кожи, потом вновь за пояс полез. Глядь – а в руках пластинка золотая.

– Когда-то таких, как твой дружок, называли «терафим». Терафимы были еще в храме царя С-соломона. Неглуп был, иудей, недаром арабы его повелителем джиннов с-считают. Ты, кажетс-ся, хотел поговорить с-с с-сеньо-ром Пеньей? Ну, поговори!

Куда уж там говорить! Язык не движется – к гортани примерз. Да и с кем говорить? С головою мертвой?

А его сиятельство поближе к крюку подходит, морщится – брезгливо этак, за челюсть отвисшую берется. А вот и пластинка – во рту уже. У головы во рту – под языком черным.

Да ведь и об этом слышать доводилось! «…Положи ему под язык пергаментный свиток, именуемый „шем“, на котором начертано Имя Жизни…» Только не свиток тут – пластинка золотая.

Дрогнули мертвые веки, шевельнулись белые губы…

– С-спрашивай!

Помотал я башкой, отшатнулся, лопатками стену нащупал.

– Тогда с-спрошу я. Тот, кто пришел, ответь! Что нужно Кас-стилии нашей, дабы победила она врагов и вознес-слас-сь выше вс-сех держав в мире?

Шевельнулся черный язык, дрогнул…

– Ола! Ола!

Хоть и страшно мне стало до полного помутнения, но все-таки понял: не его голос, не Адониса-бедолаги. Другой совсем – хриплый, каркающий. Словно вместо сеньора Пеньи иной кто голос подает.

…А ведь нетрудно догадаться – кто!

А его сиятельство на меня поглядел, краешком рта скривился, и снова – к терафиму этому.

– А почему? Почему, отвечай!

– Ола насытит Малахов наказания, и свяжет их, и пошлет в иные края. Ола! Ола!

– А мне чего делать? – заорал я во всю глотку. – Чего делать-то? Не хочу тут! Не хочу помирать!

– Кебаль, – шевельнулись белые губы. – Проси кебаля. Уходи с ним. Уходи…

– Молчи!

Дернул сеньор де Кордова рукой, спрятал за пояс пластинку золотую.