Ола

А лунный свет снова идет в пляс, вновь надо мною склоняется седая борода. Выпуклый темный глаз смотрит равнодушно, с насмешкой.

– Что… Что это было, сеньор? – дергаю губами. Беззвучно, бессильно. – Эта… Дуэнья которая?

Дергаются пылинки от его смеха, пляшут в лунных лучах.

– Дуэнья? Слепому не увидеть, неучу – не понять. Да не твое это дело, наглый мальчишка, посмевший красть мое время. Ты – безоружный болван, рискнувший выйти на поле битвы, наглец, посмевший сунуть свой глупый нос в пещеру, где молится сам ребе Пинхас!…

Вверх-вниз, вверх-вниз пылинки. И вот уже ничего не увидеть, свет гаснет, и только где-то далеко, на краю мира, за морем-океаном, маленькими капельками падают тихие слова:

– Если не поймешь, не я буду виноват, а ты… Возьми земли из-под камней синагоги или глину, принесенную водой с гор, не тронутую еще грешными руками. Позови с собою двух помощников, коим ведомы Нестираемые Имена. И молитесь вместе семь дней, и не говорите друг с другом, после же омойтесь, в чистое облачитесь и с чтением молитв ступайте вон из города…

Слова-капельки падают, не застревая в памяти, уносятся куда-то прочь.

– Вылепи же из глины образ человека высотой в полтора локтя, положи его на спину, затем обожди до полуночи, после чего потерпи еще четыре часа. Когда же срок настанет, пусть каждый из вас троих воплотит в себя один из элементов, из которых наш мир состоит: огонь, воду и воздух; землей же будет тот, кто лежит на спине. И пусть один твой помощник обойдет вокруг слепленного семь раз, повторяя нужные Имена, если известны они ему. И станет тот, кто слеплен, сухим, после же горячим и, наконец, раскалится докрасна…

Голос из-за моря-океана то стихает до неясного шепота, то приближается, а я все никак не могу понять, не могу догадаться…

– Затем пусть твой второй помощник проделает то же, и станет слепленное влажным, и вырастут ногти на пальцах, и покроют голову волосы. Следом же обойди созданное тобой сам, после чего положи ему под язык пергаментный свиток, именуемый «шем», на котором начертано Имя Жизни. После чего поклонитесь все трое и произнесите нужные слова из книги Берейшит, если знаете их. Созданный же тобой пусть встанет и откроет глаза свои. Тогда дай ему имя, и пусть откликается он на него, и служит тебе верно…

И снова – ничего не видать, даже голос куда-то пропал. Жаль, я ничего не понимаю! Разве можно сделать человека из глины? Разве глина живет?

– Когда же вырастет твой слуга и станет ростом со взрослого, будет он делать для тебя, что требуется, и на все способным окажется, недоступна ему будет лишь речь, ибо это – дар Святого, благословен Он. Если же хочешь сотворить сторожа, невидимого для злодеев, надень на шею слуге своему ладанку из оленьей кожи с известным тебе Именем. Но не забывай вовремя вынуть изо рта создания этого пергамент «шем», ибо в ночь с пятницы на субботу сила того, кто слеплен из глины, возрастает неимоверно, и не будет он слушаться тебя. Пусть пребудет слуга твой весь шаббат в праздности…

Тьма накатывает, шепчущая тьма ночного сада, Сада Смерти, где сгинула глупая башка Начо Бланко, пикаро с Берега, которому уже никогда не стать Белым Идальго, не ступить на Терра Граале, Землю Чаши Господней, что за морем-океаном, куда может добраться только несчастный калечный рыцарь, называющий себя нелепым именем Дон Саладо.

…А может, и не было ничего? Может, я погиб еще тогда, возле иного сада, такого же Сада Смерти, где канарские псы разорвали моего дружка Хуанито? Я просто не успел добежать до старой часовни, не успел увидеть Ее, прежде чем жадные клыки сомкнулись на горле?

Если ходишь ты по краю,Если лезвие кинжалаВместо камня под ногами,Когда пляшешь под веревкой,Прежде чем сплясать в петельке,То узнать, конечно, хочешь,Какова у Смерти морда,Что там ждет тебя за краем?У попов своя есть байка,Но пикаро любопытен,Если пальцем не пощупать,То увидеть краем глаза,Чтобы после не бояться.Вот и я чуток увидел,Вот и мне понюхать дали.Но глаза во тьме не смотрят,И ничем уже не пахнетТемнота.

ХОРНАДА XVIII. О том, как разговаривали со мною двое – полуживой и мертвый

Ни дня, ни ночи.

Вроде как кисель серый вокруг, ни увидеть ничего, ни руки поднять – вязнет рука. И не поймешь, сколько времени – то ли Страшный суд уже настал, то ли ночь эта проклятая еще тянется. Будто бы в ампольетах, что на Небесах время отсчитывают, песок кончился.

Помер я, что ли? А ежели помер, отчего вилы в бок не втыкают да в котел не волокут? Грехов на мне висит достаточно, к тому еще причаститься не успел, исповедаться…

Вспомнил я о вилах, на которые таких, как я, нанизывать полагается, и обрадовался даже. Потому как думать могу, мозгой шевелить. Значит, не помер! А раз не помер и мозги шевелятся, то отчего рукой не попробовать?

Но до руки дело не дошло. Свет я увидел – далекий такой, желтоватый. Потом по ушам ударило – словами.