Остается – ждать. Ждать, на двери соборные поглядывать…
Есть!
Хоть и далеко, хоть и тучи небо закрыли, а все одно – не спутаю. Высокий, в ризе длинной, руками машет… Вздохнул я, сообразить пытаясь – напоследок. Все ли верно делаю? Да кто же мне скажет? Делаю – и делаю.
Пошел! Он пошел – и я пошел.
– Благословите, падре Хуан!
Долго он на меня смотрел глазами своими совиными, сеньор архидьякон. Долго хмурился, пальцы складывал.
– Et nomini Patris…
Склонил я голову, подождал, пока «Amen» скажет…
– Падре Хуан…
Засопел он – громко так, сердито. На меня надвинулся, за руку схватил:
– Не здесь! Совсем сдурел ты, сыне? Пошли!…
Не хотел я идти, да что поделаешь? Даже ногами перебирать не пришлось – волоком тащил меня Хуан де Фонсека – до самой Башни Золотой. Пытался я слово сказать – да где там! Сопит падре только – и головой бритой качает.
Наконец хлопнула дверь подвальная, затеплилась свечка.
– Это вы, дон Фонсека?
Дернуло меня, к двери бросило. Потому как узнал я голос, тот, что из тьмы черной к падре Хуану обратился. Узнал – да только поздно. Держит меня за руку сеньор архидьякон. Держит – не пускает.
– А кто это с-с вами? Неужели Игнас-сио?
Слабо свечка горела, лишь на два шага и видно. Но вот блеснули в полутьме глаза, показались щеки пухлые, бородка знакомая…
И шляпа черная с жемчужиной! Видать, полюбилась шляпа эта его сиятельству Федерико де Кордова. Носит – не снимает.
– Ну, здравс-ствуй, Игнас-сио!
Сглотнул я воздух, с белым светом попрощался. Эх, зря это я сразу в лодку не прыгнул да к Сааре не погреб!