Кара

Между тем зарево над поместьем боярина Овчины-Оболенского начало бледнеть, уже лошади были навьючены знатной добычей, и, оставив мысль прибыть в первопрестольную к заутрене, Хованский вскочил на статного каракового жеребца:

— Ha-конь! Гойда!

Верстах в трех от Москвы стояла на заставе воинская стража. Крикнув бешено заспанному сторожевому, сдуру не разобравшему, кто едет:

— Раздвинься, страдник! — он еще издали услышал, как принялись малиново благовестить колокола храма Покрова Богоматери.

«Господи Исусе Христе, помилуй мя, грешного». — Опричник осенил себя крестом трепетно — очень уж не хотелось лизать ему сковороды в аду, — и, казалось, спаситель внял Никитке Хованскому. Когда тот с поплечниками переехал через Москву-реку по зыбкому, такому живому, что кони замочили копыта, мосту, первым повстречался ему человек странный, босой, одетый, не глядя на утреннюю сырость, в одну только полотняную рубаху. Редкие сальные волосы висли сосульками по плечам его, по жидкой, раздвинутой детской улыбкой бороденке сочился слюнявый ручеек, а в руках божий человек держал грязную рубашку.

— Куда бежишь, преподобный? На, помолись за меня, Вася. — В другорядь перекрестившись, Хованский щедро отсыпал юродивому серебра.

— Некогда, душко. Рубашку надобно помыть. Пригодится скоро. — Божий человек, смахнув набежавшую слезу, разжал пальцы, и монеты звеня покатились по мостовой.

— Бог с тобой, блаженный! — В третий раз сотворив крестное знамение, опричник махнул рукой поплечникам: — Гойда! — и в это самое мгновение внезапно свет Божий померк.

Невесть откуда черная как смоль туча опустилась на многоцветные и золотые венцы храмов, и вместо лучей утреннего солнца все вокруг осветилось полыханием молний.

— Уноси голову! — Никита Хованский пригнулся к самой конской шее и, сразу же потеряв свою рысью шапку, бешено принялся понукать испугавшегося жеребца.

Однако караковый, всхрапывая и прядая ушами, пятился, а тем временем налетел страшный ветер, такой, что на Москве-реке пошли саженные волны. Зажмурившись от адского грохота, начальный человек опричный белого света не узрел более. Грянул гром, нестерпимо полыхнула молния, и сорвавшаяся с башни на Кулишке тяжелая кровля с легкостью отсекла ему голову. Рухнуло, потеряв стремя, под ноги коня окровавленное тело, бешено заржав, вскинулся на дыбы жеребец, а черная туча, так и не пролившись дождем, начала потихоньку уплывать вдаль.

Не успели поплечники Никитки Хованского опомниться, как во внезапно повисшей тишине негромко звякнули вериги, послышалось шарканье босых ног по мостовой, и, пустив слюну по бороде, божий человек подал опричникам мокрую рубаху:

— Оденьте мертвеца, это я помыл для него.

Глава первая

Уже начало темнеть, когда за Харьковом, на одном из перегонов, поезд встал. Со стороны паровоза, как водится, грохнули выстрелы, и скоро в вагон вошли гарны хлопцы в папахах и синих свитках:

— Которые жиды, комиссары и белая кость, выходите.

Сквозь грязь вагонного стекла были видны стоявшие вдоль путей тачанки. Почуяв сразу, что хорошо все не кончится, Семен Ильич Хованский незаметно переложил наган из внутреннего кармана френча в боковой. Дурное предчувствие не обмануло его.

— А ты что за человек будешь? — Даже толком не посмотрев на купленный в Харькове у спеца-гравера паспорт, приземистый, широкоплечий атаманец обдал Хованского чесночным угаром, густо замешанным на самогоне. — Я нутрями благородную сволочь чую.

Прямо не в бровь, а в глаз попал, бандитское отродье, потому что Семен Ильич не так уж давно носил погоны штабс-капитана и рода был хотя и не древнего — от опричнины, однако знатного.

— Двигай, сейчас атаман решит, что с тобой делать! — Сильные руки подтолкнули его к тамбуру, где уже скопилось с десяток животрепещущих душ, и, понимая прекрасно, какое будет резюме, Хованский резко ударил провожатого кулаком в пах.