Кара

«Прочь, подальше от этой нищей, проклятой Богом страны». — Подгоняемый ненавистью к окружающему, Семен Ильич все превратности путешествия перенес невредимым и к новому, 1919 году, благополучно добрался-таки до российской морской жемчужины — вечно молодой красавицы Одессы-мамы.

Глава вторая

Господи, сколько всякой шушеры хиляет по темной ленте Одессы-мамы в послеобеденное время! Военная блестит золотом погон и, тряся наградами, которым нынче цена — насыпуха, надувается сознанием собственной значимости. Гражданская с надеждой смотрит на рослых английских моряков, на смеющихся французов в шапочках с помпонами да на лежащие серыми утюгами далеко в море громады дредноутов — неужели обо все это проклятые большевики не обломают в конце концов себе зубы?

Дамы хороши, что и говорить, на любой вкус, да и цену тоже. Одесситки — плотные, знающие свое женское дело до мелочей, у них не сорвется, петербургские красавицы будут в кости потоньше, пожеманнее и уж совсем попроще, да, к слову сказать, и подешевле всякие там актрисы, актрисочки, актрисульки, многим из которых нет еще и двадцати годков, а в нежно-голубых глазенках уже пустыня. А профураток не ищите здесь в это время, спят они, сердечные, умаявшись с клиентами за ночь.

«Неужели это все, что осталось от империи?» — Бывать на Дерибасовской днем Семен Ильич Хованский не любил, уж больно раздражала его вся присутствовавшая там сволочь. Другое дело ночью, и не далее как вчера он взял здесь с мокрым грантом жирного клопа, посаловья у которого было столько, что добром отдать не пожелал. Теперь, одетый в деревянный макинтош, жалеет, наверное.

Была середина марта, и хотя с моря дул прохладный ветерок, штабс-капитан распахнул дорогую хорьковую теплуху, отобранную у хламидника Пашки Снегиря в счет карточного долга, сдвинул на затылок кепку-отымалку, и обутые в прохаря со скрипом ноги сами собой понесли его прямо на баноску. Миновав сплошь заколоченную досками фиксатую банду, где третьего дня местный гетман Васька Косой, замочив хранилу, набрал рыжья немерено, Семен Ильич презрительно цвиркнул при виде неторопливо прогуливавшегося цветняка из Варты. Еще издали нос его учуял сложную смесь запахов, густо доносившихся с рынка.

На Привозе, как всегда, было суетно. Плотно толпились мелкие спекулянты — цыплята пареные, топали по мелководью алтыры, а какая-то с утра еще бухая гумазница предлагала всем желающим немедленно справить под забором удовольствие. Местные богодулы, выбивавшие прохожих из денег на торчаке, при виде штабс-капитана разом поджались, а рыночное циголье, мгновенно узнав его гнедую масть уркаганскую, решило от греха подальше сделать в работе перерыв.

«Канайте, дешевки». — На губах Семена Ильича появилась кривая ущера. Внимательно оглядевшись, он сразу же срисовал подходящего ламдана — хорошо одетого сына израилева, на чернявой вывеске которого блестело пенсне, а в пройме лапсердака — толстая серебряная цепура от луковицы.

— Соломон Абрамович, шолом! — Изображая на лице несказанную радость, штабс-капитан мгновенно подскочил к нему и заключил пархатого в объятья, — Вот это встреча, чтоб мне так жить!

Недоуменно выкатил прохожий на него глаза свои, а Хованский, стремительно ударив его головой в лицо, хлопнул вдобавок воротником пальто по шее, моментально вычистил карманы, вырвал часы и, оставив потерпевшего в бледном виде, растворился в толпе.

Обедать нынче он решил в «Одесском Яре» — открывшейся недавно ресторации с названием ностальгическим. Быстро добравшись на пролетке с резиновым ходом до освещенных ртутным светом дверей, Хованский скинул шубу на руки ужом извернувшемуся алешке и, приосанившись, двинулся в зал.

Несмотря на несуразное время — не вечер еще, — народу в заведении было полно. Пили с неуемной жаждой водку и шампанское, жрали от пуза и, громко поминая прожитое, со скупой офицерской слезой грозились большевикам отомстить.

— Я тебя сейчас в бараний рог согну, бабируса позорная. — Улыбаясь одними губами, штабс-капитан неласково посмотрел на ресторатора, решившего усадить его на паршивое место рядом с кухней, и тот сразу же передумал:

— Ошибочка вышла-с, пардон-с.

Минуту спустя халдей уже притащил для начала суточные щи, расстегай с вязигой, с севрюжкой, при свежей зернистой, да заросший инеем графинчик с водочкой. Придя сразу же в спокойное расположение духа, Семен Ильич принялся обедать. В качестве мясного он заказал лопатки и подкрылки цыплят со сладким мясом, на рыбное — разварных речных окуней с кореньями, а для основательности приказал принести жаркое из молочного поросенка с гречневой кашей.

И все было бы хорошо, если бы не начал весь ресторан заунывно реветь в честь доблестной Франции «Алла верды» — громко и безобразно. Ах, то ли дело задушевные, берущие за самое русское нутро песни Александра Вертинского или уж, на худой конец, бодрящее звучание Измайловского марша!

Наконец, сунув оторопевшему халдею пятьдесят карбованцев на чай, Семен Ильич из заведения вышел, завернул на Екатерининскую и, двинувшись вдоль набережной, на секунду задержался у подножия бронзового дюка Ришелье.

Широким жестом простер тот свою длань в бескрайний морской простор. Глянув на темневшие вдали пески Пересыпи, где у ивана всех одесских армаев Васьки Косого размещалась штаб-квартира с телефонной связью, штабс-капитан вздохнул и принялся спускаться по каменной герцогской лестнице в порт. Путь его лежал в одну из здешних нешухерных малин, содержал которую старший шлиппер Корней — отошедший от дел старый вор, наведенные с уркаганами коны никогда не терявший.

Очутившись наконец перед ободранной дверью в бельэтаж, Семен Ильич особым образом постучал, подождал, пока на него поглазеют в щелочку, и, миновав темный, в котором сам черт ногу сломит, предбанник, очутился в просторном, освещенном ярко помещении. В левом его углу пили и жрали, в правом — катали, а из отгороженных занавесками дальних комнат раздавался заливчатый женский смех. Придвинувшись к игральному столу, Семен Ильич оглядел за ним собравшихся:

— Талан на майдан.