Кара

— Да брось ты, будто сам не знаешь, что все бабы в первую очередь суки и уж только во вторую — подруги жизни. Давай-ка лучше выпьем за мужскую дружбу, вот так, до дна. Уф, на, огурчиком осади, маманя моя солила. Что, вкусно, хрустит? То-то, старинный рецепт, деревенский. А ты о чем сейчас сочиняешь-то, если не секрет, конечно — опять фигня мистическая какая-нибудь?

— Нет, жила иссякла. Начал писать сагу о депутатском корпусе, однако сразу возник вопрос: кто такте воры в законе? Ну, давай за папаху твою, чтоб была она генеральской.

— Ну, будем! А что, другой-то темы не нашлось у тебя, кроме как об этом дерьме? Да нет, я не воров имею в виду. Знаешь, пятнадцать лет изучаю их мир, и хорошо, если только сейчас начинаю кое-что понимать. Ни в одной… вот колбаски возьми, сырокопченая… другой стране ничего подобного братству наших воров в законе не найдешь. А почему, спрашивается? Во всем виновата история российская — страшная, трагичная и кровавая. Это ведь чисто наше национальное явление, когда целая социальная группа ставит себя вне государства и общества, я имею в виду клан воров в законе. А история его напрямую связана с борьбой государства за правопорядок. Не случайно значимость и влияние воров становится особо ощутимым в периоды кризисов и переходных периодов. Ну, давай за тебя, литератор, чтоб писалось легче. Так вот, первые законники, отдаленно напоминавшие блатарей, появились из среды карманников в двадцатых годах сразу после Гражданской войны. Их группы отличались организованностью и координированностью, они обменивались опытом, распределяли сферы влияния, и именно среди них впервые зародилось крепкое воровское братство. Взаимовыручка, материальная поддержка и другие формы корпоративности помогли преступникам-профессионалам эффективно противостоять давлению государства как в условиях свободы, так и в местах заключения. Образовав достаточно мощный клан, воры в законе не только решили задачи самозащиты, но постепенно подчинили себе другие преступные образования. Они придерживались жестких традиций и норм поведения, а для желающих попасть в их ряды предъявляли достаточно суровые требования. Так, правильный вор не должен был иметь никакой собственности, жениться и заводить семью, получать образование, торговать или работать. Законники ни при каких обстоятельствах не должны были трудиться на государственных предприятиях, состоять в партии и служить в армии. Давай-ка, брат, селедочку откроем. Так, не залом, конечно, но пахнет сносно. Как говорится, чтобы сдохли наши враги. Ну, пустую-то не ставь на стол, литератор, мать твою за ногу, примета хреновая. Лучше холодильник открой, ага, нашел? Давай-ка ее, родимую, сюда. Ну, на чем мы остановились? А, теперь самое интересное начинается. Вспомним славную историю родины нашей. Не хочешь? Лучше выпить? Нет, подожди. Кто строил на этой родине социализм? Рабочие? Нет! Крестьяне? Черта с два! Может быть, коммунисты? Чушь собачья, ничего они не умеют! А, догадался, правильно — зеки. Вся страна была опутана колючей проволокой, а безгласные рабы двадцатого века строили — задаром, заметь, — города, заводы, добывали уголь и прокладывали дороги. Многомиллионная армия ГУЛАГа контролировалась и охранялась самой мощной в мире карательной машиной ВЧК-ГПУ-НКВД. Однако и она была не всесильна. Ладно, вспомним старый морской тост — чтобы хрен стоял и деньги были. Ура! Слушай, литератор, дальше. В темных бараках, тесных камерах заключенные оставались без контроля и должного надзора. Поэтому сталинский ГУЛАГ, куда попадали не столько уголовники, сколько инакомыслящие, способные к организованному сопротивлению, нуждался в дополнительном управлении изнутри. И вот в недрах спецслужб возник план использования для этих целей неформальных лидеров — вожаков уголовной среды. О выполнении такой высокой политической миссии сами воры в законе догадывались едва ли. Вероятно, не подозревали об этом и рядовые сотрудники в лице охранников, оперсостава и начальников лагерей. Все было рассчитано тонко созданная надстройка уголовной среды использовалась в соответствии с задачами текущего момента. Не случайно, когда после смерти Сталина началось резкое сокращение лагерей и разрушение ГУЛАГа, законники подверглись массовым гонениям и почти полному уничтожению. Ну-ка, хлеба с маслом поешь, да потолще намажь, ты, литератор фигов, совсем пить разучился. Нет? Тогда давай, будь здоров. Сейчас доскажу. Ну а изменение воровских законов во многом объяснялось положением в стране. Кодекс чести законников действовал в неизменном виде до конца тридцатых годов. Война и ужесточение режима содержания в лагерях поколебали некоторые незыблемые понятия. Так, часть воров пошла на войну, других вынудила взяться за кирку лагерная администрация, третьих не устраивали завышенные требования и аскетизм. Число идейных правильных воров становилось все меньше. Появились термины, означавшие степень отступничества от основного закона: «поляки» — работавшие в зонах на всех должностях и занимавшиеся постыдной спекуляцией, «гнутые» — не выдержавшие давления администрации и изменившие воровским принципам, «ссученные» — сотрудничавшие с лагерным начальством, «автоматчики» — воевавшие на фронте, «одни на льдине» — не признававшие никаких законов. Однако самый сокрушительный удар был нанесен законникам в связи с разоблачением культа личности и проведением массовых реабилитаций. Государству, сократившему число заключенных, нужно было что-то делать с их поводырями. В этот период использовалась хорошо зарекомендовавшая себя в сталинские времена традиция так называемого публичного покаяния, только теперь самобичеванием и раскаянием должны были заниматься матерые уголовники. Публичный отказ от своих преступных званий мог помочь вору выжить, участь других была незавидна. Специальные колонии теперь создавались для уголовной элиты. Наиболее стойкие последователи воровских законов оказывались в них и режимных тюрьмах, где многие из них гибли, не желая идти на компромисс. Появились «прошляки» и «развенчанные» из-за своего отступничества воры, а к началу шестидесятых годов в местах лишения свободы осталось не больше трех процентов некогда их могучего клана. Что значит не можешь больше? Ты мужик? Тогда пей. Ну, будь здоров, не кашляй. Дальше что? А ни хрена хорошего — говорить об этом я не хочу, боюсь, вытошнит. Ты телевизор включи — и поймешь все сразу. А, тебя уже? Ну, давай, давай, литератор, только мимо не вздумай наблевать. А то ведь ерэра хоминум эст — человеку свойственно ошибаться.

Глава семнадцатая

К вечеру клев прекратился, как отрезало. Вытащив из парной воды крючок с нетронутым червем, Чалый посмотрел на отца:

— Батор, нищак. Масть не канает, рыбенции все заныкались, может, и нам пера на хату? — а сам при этом кивнул в сторону берега, где виднелся сложенный из еловых лап шалашик.

— Ветрено будет завтра. — Согласно кивнув головой, Иван Кузьмич не отрывал слезившихся глаз от лучей закатного солнца, садившегося в багровые облака. — Опять, Тихон, по фене ботаешь, музыкант хренов. Неужели не надоело?

— Не плети восьмерины, батя. — Чалый опустил на сонную поверхность озера весла и, скрипя уключинами, принялся грести к берегу. — За червонец чалки так насобачишься, что сразу обшаркаться не светит. Если что, не бери в голову.

Молча Иван Кузьмич перевел взгляд на сына, во всю голую грудь которого был наколот воровской крест с голой, распятой на нем бабой и, далеко сплюнув в воду, вздохнул: «Вот уж точно, горбатого могила исправит».

Между тем под днищем зашуршало, лодка мягко уткнулась носом в мокрый песок. Шлепая босыми ногами по мелководью, Чалый выволок ее на берег подальше — чтобы волной не унесло.

Вечер был теплый. Отбиваясь от вьющейся столбом мошкары, рыбаки первым делом запалили костер, а когда огонь разгорелся, подложили в него лапника — для дымовухи. Потом занялись приготовлением ухи.

Пока Чалый возился с картошкой и луком, родитель его на первый заход отобрал рыбешек помельче, определил их в марлю и, опустив мешочек в котелок с холодной водой, начал дожидаться появления пены. Главное, вовремя ее снять, здесь всей ухи основа. Вытащив из варева мелюзгу, Иван Кузьмич закинул плотвичек посолиднее, добавил перца и лаврового листа, однако с овощами пока не торопился. От котелка уже вкусно пахло, рыбаки глотали слюну, и процесс вскоре перешел в свою заключительную стадию. В бульон были положены подлещики, щедро накрошен четвертинками картофель, само же варево круто посолено. Зачерпнув уху деревянной ложкой, Иван Кузьмич обернулся к сыну:

— Посмотри, не утонула она там?

Среди прибрежных камышей еще с утра томилась емкость с прозрачной как слеза влагой. Подкинув бутылку в воздух, Чалый ловко поймал ее за своей спиной:

— Жива, родимая.

Вытащили хлеб, нарезали сало, и, плеснув под жабры, принялись хлебать уху — настоящую тройную, деревянными ложками, до отвалу. Тем временем, ненадолго высветив на глади озера багровую дорожку, солнце исчезло за горизонтом. Совершенно незаметно опустилась августовская ночь. Где-то неподалеку заухал филин, в камышах громко отозвались лягушки. Придвинувшись поближе к ослабевшему костру, Чалый уставился на огненные сполохи:

— Все-таки зник — это мазево.

Разговора не поддержав, Иван Кузьмич снял чайник с углей и, плесканув в кружку, протянул сыну:

— Меня послушай. Говорю только раз.

Не торопясь, он вытащил серебряный портсигар с гравировкой: «И. К. Савельеву на память от руководства ОГПУ», раздул уголек и, окутавшись дымом «Казбека», придвинулся к Чалому: