Почему бы нет, сказал я.
Прекрасно, сказал Филипп: а теперь давай сделаем еще шаг и вспомним, сколь часто безумие причиняется отравлениями всякого рода: тут перед нами выходят на сцену и император Гай Калигула, которого, как говорят, Цезония, его жена, опоив приворотным зельем, вместо желаемого результата ввергла в безумие; и поэт Лукреций, который, равным образом впав в исступление от любовного питья, сочинял свою поэму в те часы, когда возвращался в разум, как свидетельствует Иероним в «Хронике»; и многие другие, о коих не стану я распространяться: однако чтобы насытить твою страсть ко всяческим историям, упомяну о компании молодых людей в Агригенте, у которых от вина, выпитого в таверне, так помрачился рассудок, что они вообразили себя терпящими кораблекрушение в открытой пучине и принялись выбрасывать из дому весь скарб, чтобы уменьшить осадку, а когда доставили их к судье (ибо они спа сали свою жизнь так ретиво, что разнесли всю корчму), они упали перед судейскими на колени и, называя их «мужи тритоны», заклинали быть милосердными и обещали за то воздвигнуть в их честь общий алтарь на суше, коли смогут счастливо ее достигнуть: судейские же всласть посмеялись их дурачествам.
Я сказал, что помню эту историю, и прибавил: плохо, когда вещи, которые хочется скрыть, будь то коллекция картинок или другие склонности, уплывают из твоих рук и достаются постороннему. Я слышал об одном человеке, который сдавал комнату приезжему; у этого постояльца был сундук, которого он никогда не открывал на людях и следил, чтобы близко к нему не подходили. И вот хозяин мало-помалу начал с ума сходить от любопытства, что же там спрятано в сундуке. Может, он думал, что его постоялец держит там труп (у людей же бывают разные пристрастия) или что-нибудь такое, от чего может произойти внезапный пожар, и любой квартировладелец на его месте выказал бы законный интерес, ну и все в таком роде; и он того гляди что надумал бы делать подкоп под стену или взломать дверь, когда жильца не будет дома, если бы ему не помогло наводнение, которые у них случаются раз в двести лет, так что нет человека, который, участвуя в одном, мог бы сказать, что прежнее было лучше; так вот, в тот момент, когда этот самый домохозяин сидел на крыше, а волна лизала его свадебные туфли, вынырнул и поплыл мимо него этот самый сундук, да еще со сломанной крышкой, так что хозяину не пришлось прикладывать, можно сказать, никаких постыдных усилий: и когда он подгреб ногой эту утварь к своему карнизу и поставил рядом с собой, то выяснил, что вся внутренность набита любовными письмами, надушенными и с розовой ленточкой. Оказалось, что у его постояльца была десять лет назад какая-то модистка в Руане — он поддерживал с ней отношения, которые никого из них не обманывали, хотя затевались именно ради этого; и вот она что ни день писала ему письма о своей ревности, задумчивости и одиночестве, с цитатами из г-жи де Лафайет, а он десять лет потом всюду таскал за собой целый ворох односторонней переписки, то ли не имея духу выбросить, то ли из каких-то иных, недоступных мне соображений. Но тут всплыли яблоки из ящика, что стоял на кухне, и хозяин, кинувшись их ловить, выпустил из пальцев сундук, который съехал обратно в воду и медленно тронулся в путь; и кому он достался потом и кто теперь читает письма руанской модистки с исчезающим ароматом духов и цитатами из «Заиды», совершенно неизвестно.
Это все замечательно, сказал Филипп, и особенно насчет яблок; но посмотри же на все, что мы видели, другими глазами: что, если барон, допустивший в своем саду процветать ядовитым растениям, отравился по оплошности? а ведь отсюда и нелепые предложения шевелить ушами, и разумные действия в часы просветления, и, наконец, отделение души от тела, когда безумие стало превозмогать. Согласись, что это весьма правдоподобно.
Значит, сказал я, следовало нам, вернувшись в оранжерею, обойти ее всю в поисках чемерицы, а затем начать искать, где в этом доме лежит погруженный в беспамятство барон, с тем чтобы кроткою музыкой и лекарственными травами усмирить его беснующуюся душу и вернуть строптивицу на положенное место? Это хороший план, по чести; замечательный план.
Мы вышли из оранжереи, повернули влево и продолжили свой путь по коридорам, ища лестницу, ведущую вниз.
Похоже, сказал я, ты больше всего хочешь, чтобы барон не был привидением. Дивлюсь я этому: неужели ты считаешь, что лучше казаться привидением, чем быть им?
Конечно, сказал Филипп: разве ты не считаешь так?
Попробуй меня убедить, говорю я.
Тут Филипп произнес речь, которую я оставлю до следующего раза.
XVII
— Прежде всего, — сказал Филипп, — представь, что с речью на эту тему я обращаюсь к собранию привидений, ибо это дело касается их более чем кого-либо другого. Так вот, я говорю им: «Весьма далеко, о отцы привидения…»
— Мне кажется, «отцы привидения» — это не очень удачно, — перебил я. — Лучше было бы «отцы наблюдающиеся» или «отцы осведомленные», ведь по своему положению они много знают такого, чего, по совести, лучше не знать никому. Такое начало им польстит, и ты завоюешь их сочувствие.
— Ну хорошо, — сказал Филипп. — Я начинаю.
— Представь, что я сижу там на задней скамье, — сказал я.
— Весьма далеко от меня, о отцы осведомленные, — начал Филипп, — намерение затронуть ваши права и предания, которые вы столь ревностно оберегаете не только от живых, но и друг от друга. Не лазутчиком и не завоевателем вступаю я в ваши пределы, не с речью грозною и надменною, подобно тому безумцу, который, выскочив за дверь,
…к тени некоей
слова метал{27} —
ebooksa