Он неловко прочищает горло, и мне приходит в голову, что, возможно, я смущаю его так же, как он меня.
– У тебя в городе есть семья? – спрашивает сосед, будто мы продолжаем тот недолгий разговор, который начали в кинотеатре.
– Нет никакой семьи, вообще. Только я и мама.
Я готова к неизбежному вопросу, и он не заставляет себя ждать:
– А как насчет отца?
– Я никогда его не знала, – пожимаю плечами. Пусть думает, что хочет. Я, конечно, не собираюсь признаваться, что являюсь ублюдком Гарри Гудини.
– Когда ты начала выступать на сцене?
Это настоящий интерес или просто вежливость? Я украдкой кошусь на Коула. Лунный свет смягчает черты его лица, отчего он выглядит моложе и менее сдержанным. Внезапно меня охватывает желание, чтобы он понял, что дружба со шпагоглотателем не означает, будто я цирковой отброс, и что некоторые из этих так называемых уродцев – самые приятные люди из всех мною встреченных.
– Думаю, мне было лет восемь или девять. До этого я только помогала матери проводить спиритические сеансы. В бродячем цирке все делают всё.
– И что делала ты? – пораженно спрашивает Коул, а я задираю подбородок.
– Я была девочкой-мишенью, – отвечаю гордо.
– Девочкой-мишенью?
Я ощетиниваюсь, раздраженная веселым скептицизмом в его голосе.
– Да! Настоящая ассистентка сбежала в Канзас с каким-то ковбоем, и Швайнгарду нужен был кто-нибудь, в кого метать ножи во второй части номера.
– А что он делал в первой части?
– Глотал шпаги. Он талантливый и замечательный, и я его обожала, – вызывающе заканчиваю я.
– Кроме случаев, когда он кидал в тебя ножи.
Несмотря на раздражение, я смеюсь и решительно отвечаю:
– Даже тогда.
На мгновение мне хочется рассказать Коулу, как мной выстреливали из пушки, но я отбрасываю эту идею. Сосед и так, наверное, уже думает обо мне самое худшее. Я привыкла, что окружающие осуждают мой необычный образ жизни, и не обращаю на это внимания. Но сама мысль о том, что Коул тоже осудит... ужасна.