Мушкеты исчезли, зато появились лопаты.
Реестровцы копали — быстро, споро, черная мокрая земля летела во все стороны.
Дю Бартас, мрачный, сосредоточенный, смотрел в сторону гатей. Поляки никуда не ушли, они лишь попятились. Выстрелы не пропали даром, а может быть, паны зацные тоже поняли, что случилось на их глазах.
— Это называется шанцы, мой друг, — шевалье кивнул на углублявшиеся на глазах ямы. — Если вы помните, Боплан писал, что черкасы — великие мастера по таким работам.
— Надо уходить! — начал я, но пикардиец покачал головой.
— Сейчас налетит кавалерия. Вы же видите, сколько народу!
Я оглянулся. Черная топь исчезла, превратившись в огромный майдан, заполненный людьми. Но все новые толпы спешили к болоту, спотыкались, падали, снова вставали…
— Возьмите!
В моих руках оказалась знакомая книга без обложки.
— Это, друг мой, залог моего скорого возвращения. А сейчас — спешите! Эти вилланы без вас разбегутся, как бараны без пастуха! Mon Dieu! Да идите же! А если что, синьорине Ружинской… кланяйтесь!
Если? Если — что? Я покачал головой, хотел возразить.
— Ти с ти! — Рука в легкой перчатке тонкой кожи взметнулась, ткнулась в грудь стоявших рядом парней. — Синьора взять! Синьора, э-э-э, волочьить а-ля сукин кот! Бистро! Алле!
Меня схватили за локти, потащили назад, к переправе. Я дернулся, попытался вырваться. Парни не отпускали, держали крепко.
— Идти надо, пан зацный! Идти! Пан пулковник Бартасенко велели!
Возле поваленного, истоптанного камыша я оглянулся. Солнце сверкало на стальной каске. Синьор Огюстен дю Бартас стоял во весь рост, не прячась, не сгибаясь. В воздухе блеснула шпага.
— Держать! Держать, миз анфан, чьерт вас всех разбирай! А ну, пьесня! Пьесня!
Меня вновь потащили вперед. Глухо плеснула вода, ноги ушли вниз, в бездонную пучину, но тут же нащупали что-то твердое, ровное. «…Простираю к Тебе руки мои; душа моя к Тебе — как жаждущая земля…»
— Пьесня! — донеслось сзади. — Ну вы, ли мутон, ли ваш, ли кошон! Пьесня!
Что это? Неужели?
То ли показалось, то ли действительно знакомый куплет пели хором?