Небеса ликуют

22
18
20
22
24
26
28
30

Я понял. Diablerie уже здесь.

Акт третий. Кульминация.

Вскоре стало ясно, что мое присутствие совершенно излишне. Командовать не пришлось. Реестровцы привычно построились в три шеренги, готовясь к отпору. Ополченцы бросились к раненым, снимая с плеч самодельные ноши. Повезло — и нам, и этим несчастным. Отступая, Богун все же не забыл о лазарете. Забрали почти всех, но к нескольким десяткам оставленных за последние полчаса добавились те, кто попал под обстрел. А пушки продолжали греметь, и каждую минуту смельчаки, каким-то чудом не потерявшие голову в этом аду, укладывали на окровавленную траву все новых и новых.

Брата Азиния нигде не было. Я уже было обрадовался, решив, что попик впервые за наше знакомство проявил столь не свойственное ему благоразумие. Как вдруг…

— Монсеньор! Ради Господа, монсеньор!

Хорошо, что шумно! Хорошо, что реестровцы не понимают по-итальянски!

На этот раз на брате Азинии была фиолетовая сутана вкупе с большим наперсным крестом. Я только головой покачал. Самое время!

— Монсеньор! Сюда! Сюда!

Вначале мне не понравился его голос. Затем — лицо. Затем…

— Сюда! Вот! Вот! Что мне делать, монсеньор?

…Сьер Гарсиласио де ла Риверо, доктор римского права и нераскаявшийся еретик, лежал на залитых кровью ношах. Знакомые тонкие губы посинели, рука, все еще теплая, упала на траву.

— Я не успел! Не успел исповедать! Что же делать, монсеньор? Без исповеди, без причастия!..

Я наклонился, прикоснулся к артерии на шее, затем — уже для верности — к запястью.

«…А посему отпустить упомянутого сьера Гарсиласио де ла Риверо на волю и предать властям светским, дабы те наказали его по заслугам, однако же по возможности милосердно и без пролития крови…»

Без крови не вышло. Пуля попала в грудь, чуть ниже сердца.

— Надо уходить, брат Азиний.

Мальчишка не бежал вместе с остальными. Не бросил мушкет, не испугался, не спраздновал труса…

— Нет! — Попик шморгнул носом, и я с изумлением заметил на его лице слезы. — Так нельзя! Я… Я прочитаю отходную. Нет! Я помолюсь за его жизнь! Может, Господь меня послушает?

Я оглянулся. Сквозь белые рубахи уже сверкала сталь. Diablerie близко.

— Нет. Надо уходить!