— Кто?
Вопрос больше походил на «пшел вон!».
— Во имя Иисуса Сладчайшего…
Пока я произносил условную фразу, окуляры медленно ползли вверх. Маленькие губы еле заметно шевельнулись, сложились в подобие улыбки.
— Ну, здравствуйте, брат Азиний! Я хотел удивиться, пояснить, представиться, но кто-то невидимый уже давил на плечи, шептал на ухо…
— Благословите, отче! — загнусил я, падая на колени и делая вид, что пытаюсь подползти поближе. — Благословите! Ибо грешен я…
Пухлая ладонь неохотно приподнялась, слегка дернулась.
— Во имя Отца… Не будем тратить времени, сын мой! Вы все написали?
Вставать следовало осторожно — не распрямляясь, сутуля спину. Жаль, нельзя вытянуть нос!
— Я вас спрашиваю: написали? Хороший вопрос!
— Ваше преосвященство! — возопил я, вновь падая на колени. — Не сподобил Господь грамотой! Еле-еле по «Часослову» бреду!
Прости меня, брат Азиний!
Внезапно послышался смех — легкий, чуть презрительный.
— Вот уж точно! Ваше письмо из Чигирина я разбирал дня два! Хорошо, сейчас я вызову секретаря, и вы все продиктуете.
Я почувствовал, что меня так и тянет распрямиться. Распрямиться, задать пару вопросов — и понаблюдать за превращением его мосци в дохлую рыбу. Он мне расскажет про ксендза с гитарой! Все расскажет!
А если нет? Приказы из Рима не обсуждаются с первым встречным.
— Отче! — вновь заныл я. — Не сподобил меня Господь не токмо грамотой, но и разумом. Сир я, ваше преосвященство! Темен! Если ваше преосвященство соизволит объяснить мне, недостойному…
Я потупил очи долу, а затем, стараясь не делать лишних движений, покосился на своего единственного зрителя. Не переиграл? Кажется, нет. Мессер Торрес тоже не большого ума. Два года назад он писал в Рим о великом чуде: на поле битвы под Зборовом пал кровавый снег.
…Баталия была в июне, в лютую жару.
Он встал, медленно прошелся по шатру, покрутил сложенными на пухлом животике пальцами.