Голубой лабиринт,

Марго продолжала идти по коридору, минуя кабинеты и лаборатории. Сейчас все еще было время обеда, и эта часть музея относительно обезлюдела. В одной из опустевших лабораторий Марго заметила внутренний телефон. Посмотрев на него, она быстро нырнула внутрь. Она могла позвонить Йоргенсену, представившись чьим-то секретарем, и попросить его прийти на встречу. И все же… этот план казался провальным — Йоргенсен вовсе не был похож на того, кто любил публичность и часто выходил из своего кабинета на встречу с кем-либо. В основном приходили к нему. К тому же существует вероятность, что он знаком с большинством голосов секретарей тех людей, которые могли бы вызвать его на встречу.

Но ведь должен же быть способ как-то выманить его из кабинета! Или, быть может, стоит заставить его выйти с помощью злости? К примеру, вынудить его покинуть кабинет, чтобы обсудить некое возмущающее событие с коллегой? Или…

Она подняла трубку. Но вместо звонка Йоргенсену она позвонила в офис Фрисби. Маскируя свой голос, она холодно произнесла:

— Это кабинет кафедры ботаники. Могу я поговорить с доктором Фрисби? У нас возникла проблема.

Мгновением позже на том конце провода послышался запыхавшийся голос доктора Фрисби.

— Да, что случилось?

— Мы получили ваше уведомление о той женщине, докторе Грин, — с прежней отстраненностью произнесла Марго, сделав свой голос приглушенным и низким.

— И что с ней не так? Надеюсь, что она вас там не беспокоит?

— Вы знаете старого доктора Йоргенсена? Он хороший друг доктора Грин. Я боюсь, что он планирует ослушаться ваших указаний и дать ей доступ к коллекции. Он все утро ругался на ваш указ. Я упоминаю об этом только потому, что мы не хотим неприятностей, а вы знаете, как может быть трудно с доктором Йоргенсеном…

Фрисби бросил трубку. Марго осталась ждать в пустой лаборатории с полуоткрытой дверью. Через несколько минут она услышала чье-то недовольное бормотание, и вскоре разъяренный Йоргенсен прошествовал мимо, его лицо раскраснелось от генва, но выглядел он на редкость крепким для своего возраста. Без сомнения, он направился в офис Фрисби, чтобы поставить того на место.

Марго быстро миновала коридор и, к своему облегчению, обнаружила, что дверь его кабинета осталась настежь открытой — видимо, он даже не подумал, что следует запереть ее. Марго проникла внутрь, слегка прикрыла дверь и отодвинула от стены ботаническую гравюру.

Ничего. Сейфа не было — просто глухая стена.

Марго почувствовала себя раздавленной. Почему же он посмотрел в этом направлении? На стене больше ничего не было. Может быть, это был просто случайный взгляд, а она уцепилась за соломинку?

Отчаявшись, Марго уже собиралась опустить картину обратно, когда заметила кусок бумаги со списком чисел, приклеенный к задней части рамы. Все числа на нем были зачеркнуты, кроме последнего.

56

Алоизий Пендергаст лежал в постели, сохраняя неподвижность, насколько возможно. Каждое движение, даже малейшее, казалось агонией. Простой вдох достаточного количества воздуха для насыщения крови кислородом вонзал раскаленные добела иглы боли в мускулы и нервы его груди. Он чувствовал присутствие чего-то темного, ожидавшего у подножия его постели. Суккуб в любой момент был готов взобраться на него и задушить. Но всякий раз, когда Пендергаст пытался взглянуть на него, тот исчезал, только для того, чтобы вновь появиться, когда он отвернется.

Он попытался заставить боль уйти, погрузившись в обстановку своей спальни и пристально вглядевшись в картину на противоположной стене, в которой раньше он часто находил утешение. То была поздняя работа Тернера[149] «Шхуна у Бичи-Хед», на которой художник мастерски изобразил хлопья пены и яростный шторм, рвущий паруса корабля. Иногда Пендергаст мог затеряться на несколько часов в многочисленных прорисованных слоях света и тени. Но сейчас боль и отвратительная вонь гниющих лилий — насыщенная, приторно-сладкая, как смрад гниющей плоти — сделали подобный психический побег невозможным.

Все его привычные механизмы преодоления эмоциональной или физической травмы разносились проклятой болезнью в пух и прах. Ситуацию ухудшало то, что морфий уже перестал действовать, а вводить его повторно нельзя было еще целый час. Предстоял час чистейшей агонии, который не принесет ничего, кроме пейзажа боли, бесконечно раскинувшегося во все стороны.

Но даже на этой — самой тяжелой — стадии своей болезни Пендергаст знал, что недуг, поразивший его, имеет свои приливы и отливы. Если он сможет пережить этот нынешний натиск боли, то со временем пытка прекратится, сменившись временным облегчением. Тогда он сможет снова дышать, говорить, вставать с кровати и даже передвигаться. Но потом волна боли снова нахлынет, как она делала это постоянно, с каждым разом становясь все хуже и продолжительнее, чем раньше. С замиранием сердца Пендергаст чувствовал, что рано или поздно — уже в ближайшем будущем — возрастающая боль прекратит отступать, и тогда придет конец.

И вот к периферии его сознания подступил гребень волны боли: то была чернота, наползающая на края его поля зрения, своего рода затемнение по углам. Это служило сигналом, что в течение следующих нескольких минут он потеряет сознание. Вначале он приветствовал это освобождение. Но вскоре он узнал, что, по злой иронии судьбы, это забвение совсем не было свободой. Потому что тьма приносила не пустоту, а мир галлюцинаций, который оказывался в некотором роде еще хуже, чем боль.