Дым

— Как мы найдем фабрику? — спрашивает Чарли.

— Себастьян дал мне денег, — отвечает Ливия, показывая кошелек. — Чтобы я могла доехать до дома в экипаже. — И добавляет: — Нужно спешить. Две тысячи двести кубических сантиметров. Сколько крови может быть в ребенке?

Берта

— Это тупик, сэр. От него ничего больше не узнаешь. Только взгляните на собаку. Она шла сюда по его следу. И теперь скорбит по нему.

— Он не умер.

Они вошли без стука — по крайней мере, я не слышала. Просто вдруг они оказываются здесь, какие-то джентльмены в костюмах. И покалеченная собака. Задние лапы лежат на маленькой двухколесной тележке, привязанной к ней ремнями, так она и передвигается. Поводок держит очень толстый человек.

— Он не умер, — повторяю я и на этот раз двигаю губами, произношу слова. Не хочу, чтобы меня оставили одну. Пока здесь он. Оно.

Толстяк слышит мои слова, берет кувшин с водой и наливает мне полный стакан. Я пью, а он приказывает одному из своих подчиненных поднести зеркало к его рту.

— Я слышу его дыхание, — говорю я. — Он сломлен. Но все равно я слышу его дыхание.

Толстяк кивает, словно понимает меня, подтягивает стул и садится рядом.

— Расскажите мне, что тут произошло. Половину мы уже знаем. Здесь была леди Нэйлор и, возможно, ее дочь. И, готов биться об заклад, к вам приходил с визитом мужчина, ученый человек с чужестранным акцентом.

Я киваю.

— Вы одна живете?

— С мужем, но он ушел.

— А что это за юноша?

Я не смотрю туда, куда он показывает.

— Он сам пришел сюда. Не знаю почему. Но большей частью он просто держал меня. Прижимал к себе. Его дым… — мой голос прерывается. — Он не человек.

Толстяк кивает, похлопывает меня по руке и продолжает задавать осторожные вопросы. Я могу ответить на многие из них, чему сама удивляюсь. И еще тому, что мне хочется говорить.

О муже я не рассказываю. Ни о его состоянии, ни о том, что он ушел вместе с ней. Не говорю и о том, каково было сидеть здесь, слушать, как оно дышит, настолько слабо, что половину всего этого времени мне удавалось убедить себя: оно уже мертво. Сидеть здесь, в одиночестве, в темноте, слушать, набираться смелости, чтобы перерезать ему горло. Наверное, можно было уйти. Напоминает то, как я жила с отцом, мечтая о свободе. Тогда тоже можно было уйти. Даже до появления Тобиаса. Но почему-то ты этого никогда не делаешь. Сидишь во тьме и терпишь.

Они оживляют его. Сильно стараться не приходится. Встают вокруг него, льют на лицо воду, кричат, сердятся, окутывают его слабым дымом. И вот он садится. Подскакивает, как чертик из табакерки.