Дым

— Мы точно знаем, что она здесь была: двери открыты, а на улице ее следы. И в письме Себастьяна шла речь о строительстве. О строительстве здесь, в подвале. Значит, явно есть проход, коридор; эти помещения должны соединяться с городской канализацией. Но я ощупал все стены и не нашел никаких признаков строительства. — Так он бормочет, снова и снова меряя комнату отрезками в четыре шага. — Давайте еще раз все обдумаем. Только быстро, надо спешить. Что мы знаем? Она собирала сажу. Черную сажу, самую темную, какую только можно найти, соскребала ее с убийц, потратила миллионы на эту канализацию, чтобы получить больше сажи. Так, хорошо. С какой целью? Чтобы оживить эту сажу, вы говорите. Нет, не просто оживить, а научить ее взрываться. Заставить ее воспроизводить саму себя. Сделать заразительной. Но не обычным методом, с помощью раствора, который производят на этой фабрике, потому что он слабый, его мало и долго он не хранится. А с помощью крови Маугли. Им нужно две тысячи двести кубических сантиметров — четыре пинты! — его крови. Я все правильно изложил? Да? Хорошо! Значит, городская канализация взорвется яростью. Из-под земли поднимется небывалое черное облако и инфицирует весь город. Но что потом? Я не понимаю.

— Он все время говорил о французской революции, — вспоминает Ливия. — О Робеспьере. О десятичном времени. О терроре.

Чарли останавливается так резко, что чуть не теряет равновесие.

— Так вот что она планирует? Восстание! Эру гнева. Никто не работает, фабрики простаивают, порты закрыты. Армия джулиусов, заражающих друг друга, покидает город в поисках еды. Идет на поместья аристократии. — Он стоит, склонив голову, потрясенный и сбитый с толку. — Зачем твоей матери устраивать такое?..

— Она — зло.

Чарли отказывается верить.

— Даже злу нужны побуждения, — говорит он. — Нельзя же разрушить мир просто так.

— Ну, тогда сумасшедшая. Моя мать сошла с ума. Как папа. Она ненавидит дисциплину. Дисциплина сломала отца. И она думает, что мстит за него.

— Сошла с ума? — повторяет Чарли. — Не знаю. Когда ты в последний раз видела ее дымящей?

Они сидят, растерянно и безвольно, минуты текут одна за другой. Томас понимает, что и Ливия, и Чарли смотрят на него, ждут его.

«Веди нас, — говорят их взгляды. — Ты же всегда был главным».

Но он боится.

Это слабенький страх, бледный и бездымный, безжизненный. Томас вскинул плечи и уткнулся подбородком в грудь, воспроизводя униженную осанку Гренделя. Респиратор так и лежит перед ним на столе, созданный, чтобы отделять дым от зараженного воздуха, чтобы тот, кто его надел, оставался внутри своего безопасного мирка. Вертя маску в руках, Томас чувствует на себе взгляд Ливии, в которой растет разочарование. В конце концов она наклоняется к нему — лицом к лицу, глаза в глаза — и гневно выкрикивает:

— Помоги нам, черт бы тебя побрал!

Каждое слово — пламенный упрек, взывающий к его мужеству, обращение на том странном языке дыма, в котором любовь и неприязнь могут сливаться воедино.

Этого упрека достаточно и недостаточно: Томас поднимается на ноги и отходит от стола, движимый желанием действовать и одновременно — стремлением сбежать от брошенного Ливией вызова. Как и Чарли несколькими минутами ранее, он ходит по цеху с перегонными кубами, но разглядывает не стены, а пол. Однако ничего не находит: ни свежих швов, ни светлых пятен в темной плитке. Его храбрость уже на исходе, он в отчаянии выхватывает из ящика с инструментами гаечный ключ и методично, не жалея запястья и ушибленной руки, колотит по медной трубке, торчащей из одного из массивных чанов, пока та не ломается и тысячи галлонов сладкой цветочной жидкости не вытекают на пол. Томас стоит и смотрит на то, как она покрывает помещение слоем дюймовой толщины: глаза прищурены, взгляд напряжен, как у охотника.

— Зачем ты… — начинает Чарли, но Томас знаком велит ему молчать. Он слышит, а затем и видит, как лопаются пузыри в одном углу — жидкость нашла какую-то полость и хлынула туда, вытесняя воздух. В результате уровень ее постепенно снижается, а плавающие в ней цветы складываются в неровный мокрый квадрат, отмечая контуры хорошо замаскированного люка у них под ногами.

Когда жидкость уходит, они ногами сдвигают рыхлую массу промокших и полусгнивших цветов. В люке есть крошечная замочная скважина, и он заперт. На этот раз действует Чарли: приносит стальную лопату из того же ящика, где Томас нашел гаечный ключ, вгоняет ее острие в тонкий зазор между люком и полом и нажимает на рукоятку всем своим весом. Томас пристраивается рядом и тоже давит на самодельный рычаг. Вместе они выламывают замок и открывают люк, за которым видна грубо сколоченная деревянная лестница.

Они спускаются по ней. Лестница — совсем новая и вся мокрая — усыпана мертвыми цветами; воздух, поднимающийся из колодца, кажется густым от вони экскрементов и отбросов. Достигнув дна, они видят горящую лампу и идут на свет. Там обнаруживается проем, гораздо более старый, чем лестница. За ним и начинается городская канализация: канал с темной стоячей водой и склизкие дорожки по обе его стороны. Но глаза подростков прикованы не к нему. С потолка на резиновой жилке свисает колба, которая испускает молочный, немигающий свет. Внутри ее нет пламени. Слабое, крошечное солнце, снятое с неба и прибитое сюда палачом. Томас прикасается к ней — и обжигает палец, а колба начинает качаться на своем подвесе.

— Мы никогда не остановим ее, — шепчет Чарли, потрясенный этим новым чудом.