— Это один из моих законов, Джорджия. Не любить.
— Но в Джорджии нет такого закона.
— Только не начинай, — вздохнул он.
— Что заставило бы тебя полюбить меня, Моисей? Что заставило бы тебя направиться в Джорджию? — я выгнула брови, будто все это было просто одной забавной шуткой. — Я говорила тебе, что перекрашусь в красный. Я говорила, что позволю тебе проникнуть в мою голову. И я отдала тебе все, что у меня есть.
Я почувствовала, как внезапно мой голос надломился, и на глазах навернулись слезы, словно от этих слов прорвало дамбу. Я тут же отвернулась и заняла себя, сворачивая одеяло, которое теперь пахло, как он. Я сворачивала и разглаживала, и затем поднялась на ноги, в то время как Моисей неподвижно стоял буквально в шести футах от меня. По крайней мере, он не ушел, хотя какая-то часть меня этого бы хотела.
— Ты расстроена.
— Да. Думаю, так и есть.
— Вот почему у меня есть этот закон, — прошептал он почти что нежно. — Если ты не любишь, тогда никому не станет больно. Так легче уйти. Легче терять. Легче отпускать.
— Тогда, может, тебе следует обзавестись еще несколькими законами, Моисей.
Я повернула голову и лучезарно улыбнулась ему, неуверенная, насколько хорошо у меня это получилось. Мое лицо горело, и я догадывалась, что глаза тоже. Но я тараторила с напускным весельем:
— Не целовать. Не прикасаться. Не трахать.
Но я не считала, что мы трахались. Я назвала происходящее между нами так, как оно выглядело, и это слово ощущалось, словно кислота на моем языке. Для меня это не было чем-то таким. Это была любовь, не секс. Или, может быть, и то, и другое. Но, по меньшей мере, оба.
— Ты нашла меня, Джорджия. Ты преследовала меня. Ты хотела меня. А не наоборот, — произнес Моисей.
Он не повышал голос. Он даже не звучал расстроенно.
— Я не нарушил ни один из своих законов. Ты нарушила свои. И из-за этого ты злишься на меня.
Он был прав. Он был абсолютно прав. А я так сильно ошибалась.
— Увидимся позже, хорошо? — тихо сказала я, не осмеливаясь взглянуть на него. — Вы с Кейтлин придете на празднование Дня благодарения, так ведь? Мы начинаем есть рано, поэтому можем есть весь день.
Я гордилась тем, что сохраняла самообладание. Я презирала себя, что не надрала его задницу.
— Да. В одиннадцать, верно?
Пустяковый разговор никогда еще не казался таким притворным. Я кивнула, а он ждал, наблюдая за мной. Он начал произносить мое имя, но затем вздохнул и развернулся. И, не сказав ни слова, покинул конюшню.