Закон Моисея

И прошлая ночь. Прошлой ночью я была напугана и зла, и сбита с толку. Он казался таким недосягаемым. Таким удручающе отдаленным! Поэтому, когда он неожиданно обернулся ко мне и поцеловал, держа так крепко, что между нами не осталось никакой дистанции, что-то внутри меня поддалось ему. И когда он бросил вниз свою куртку, мы опустились на землю — сплетение рук и губ, и обременительная одежда, раскиданная по сторонам, открывающая что-то, что удерживало нас порознь. Я не возражала, и он не остановился.

Я выросла на ферме в окружении лошадей. У меня было очень отчетливое и красочное представление о механизмах этого действия. Но ничто не подготовило меня к чувствам, к нужде, к интенсивным ощущениям, к силе, к сладкой агонии. Мы были поглощены происходящим так примитивно и так дико, что наши сердцебиения превратились в оглушающий стук метронома, отмечающий время этого знаменательного момента. Я была настолько переполнена изумлением, что не могла отвести взгляд. Я не могла даже закрыть глаза.

— Моисей, Моисей, Моисей, — кричало мое сердце, а губы эхом повторяли за ним.

Его глаза были так же широко открыты, как, должно быть, и мои, дыхание поверхностное, и когда его губы не прижимались к моим губам, они раскрывались от тяжелого дыхания, пока мы цеплялись друг за друга, ладони переплетены, а взгляды сосредоточены. Тела двигались в ритме, древнем, как земля, на которой мы лежали.

Я знала себя достаточно, чтобы понимать, что позднее я не стала бы гордиться отсутствием у себя сдержанности. Мне бы не понравилось заваленное мусором бетонное сооружение поблизости и сорняки под спиной. Я знала, что какое-то время не смогла бы смотреть своему отцу в глаза. Но я также знала, что этот момент был полностью неизбежен.

Я стремительно неслась к нему с той секунды, как увидела Моисея. Мои родители были религиозными людьми, набожными. Я считала, что и сама была такой же. Я росла, постоянно посещая церковь, неделя за неделей, слушая наставления во избежание блуда. Но никто не рассказал мне, как это ощущается. Никто не рассказал мне, что сопротивление равносильно попытке дышать через соломинку. Тщетно. Невыполнимо. Нереально.

Поэтому я отбросила соломинку в сторону и наполнила легкие кислородом, наполнила легкие Моисеем, втягивая его большими глотками воздуха, неспособная замедлиться или сфокусироваться на чем-то еще, кроме следующего вдоха.

Может быть, я могла бы держаться от него подальше. Может, мне следовало бы держаться подальше. Но прошлой ночью я не смогла. Прошлой ночью я не стала. И когда наступил день, сидя под постепенно исчезающим солнцем октябрьского полудня, рядом с другой девушкой, чье лицо смотрело вниз на меня, и которая была нарисована моим возлюбленным, мальчишкой, завладевшим моим телом и душой, я жалела, что этого не сделала.

8 глава 

Моисей  

Полиция допросила меня. Это был уже не первый раз, когда полиция допрашивала меня по поводу одного из моих рисунков. Я не дал никаких подтверждений. Почти ничего не сказал. Мне нечего было им сказать, а у них ничего на меня не было. Правда в том, что я ничего не знал. Я знал лишь, что она не была живой. Живые люди не приходят в любое время навестить меня и не вторгаются в мои мысли. Я просто сказал им, что услышал о пропаже Молли и захотел нарисовать что-нибудь для нее. Это было правдой. Своего рода. Правда не была тем, что большинство людей хотели бы услышать. Людям нравилась религия, но они не хотели проявлять веру. Религия была утешающей со всей своей структурой и правилами. Это вызывало у людей чувство безопасности. Но вера не была безопасной. Вера была тяжелой и вызывала неудобство, заставляла людей проходить через трудности. По крайне мере, так говорила Джиджи. А я верил Джи.

Моя бабушка стремительно ворвалась в полицейский участок. Ее седые вьющиеся локоны развевались, а выражение лица предвещало неприятности. Не мне, к счастью, а офицеру полиции, который не позвонил ей, пока меня допрашивали. Мне было восемнадцать. Они не обязаны были звонить, но очень быстро отступили под ее гневом, и в течение часа меня выпустили с условием, что я закрашу свой рисунок. Я надеялся, что Молли не вернется, когда я сделаю это.

Как только мы зашли в дом, Джиджи сорвалась на меня.

— Почему ты продолжаешь делать это? Раскрашивать стены и конюшни и разрисовывать школьные доски? Ты заставил мисс Мюррей плакать, добился того, что тебя арестовали, а теперь это? Прекрати все это! Или, черт тебя дери, сначала спроси разрешение!

— Ты знаешь почему, Джиджи.

И она действительно знала. Это был маленький грязный секрет моей семьи. Мои галлюцинации. Мои видения. Таблетки, на которых я сидел большую часть своей жизни, сделали это в сто раз хуже. Это были лекарства, предназначенные для людей с абсолютно другими проблемами, и когда одно средство не работало, они пробовали что-то новое. Я провел всю свою жизнь, переходя из одного кабинета врача в другой — под опекой государства, враг государства. Ничего не помогало, и только когда я стал жить у Джиджи, я, наконец-то, освободился от медикаментов. Никто даже не задумывался, что, может быть, это не были галлюцинации. Они не думали о том факте, что, может, это было именно тем, о чем я говорил.

— Я не могу спрашивать разрешения, Джиджи. Потому что тогда мне придется давать объяснения. И люди могут сказать мне «нет». И где бы я тогда оказался? — По моему мнению, это был обоснованный аргумент. — Простить обычно легче, чем дать разрешение.

— Только если тебе пять! Не когда тебе восемнадцать и у тебя судимость. Ты закончишь свою жизнь в тюрьме, Моисей.

Бабушка была расстроена, и это заставляло меня чувствовать себя куском дерьма.

Я беспомощно пожал плечами. Эта угроза не была для меня чем-то новым и особо не пугала меня. Я не считал, что это было бы хуже чем то, как я живу сейчас. В тюрьме множество бетонных стен, по крайней мере, я так слышал. Но Джиджи там бы не было. И Джорджии. У меня не было бы возможности увидеть ее снова. Однако она считала меня сумасшедшим, поэтому я не знал, почему меня это волновало.