Сумерки

— Я узнал, — сказал Ломакин. — Это тот самый, что семью помещика убил за оскорбление чести. Рамазанов. Кажется, Александр?

— Именно так, — сказал молодой человек. — Какая у тебя, однако, наблюдательность и память.

— Да, Родион Ильич, тебе бы в сыскарях у полиции работать, а не картинки малевать и революцию делать.

— Что за дело? — оборвал их обсуждение, несколько поморщившись, Ломакин.

— Есть у нас интерес к кое-какому шуму, а у твоих дружков-революционеров имеется для этого шуму «адова машина», — сказал, цедя слова, Фима Крест. — Вот нам и надобно ее достать. Ты ведь мне должок-то за помощь мою до сих пор не вернул. Вот и вернешь, добыв эту самую «адову машину». Ну лады, что ли?

Рамазанов, поглядев на несколько смутившегося, хотя и не подавшего виду художника, заметил:

— Никто внакладе не останется. Заплачу, как положено. Но мне скоро это надо. Ну как? Внезапно Ломакину стало ужасно одиноко. Ведь еще совсем недавно Сонечка назвала его убийцею, а тут как раз убийцы и подвернулись со своей «адовой машиной», предлагая ему сделать бомбу. Словно огромная черная дыра разверзлась перед ним, и он стал сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее скатываться в неизвестность, в темноту дыры, куда-то вниз. Живот неожиданно сжало, стало даже трудно дышать. Ломакин налил себе полный стакан водки, залпом выпил, нисколько не обращая внимания на пытливо смотревших на него убийц, и только тогда произнес:

— Хорошо. Сделаю.

— Вот и славно, — тихо сказал Фима Крест.

Рамазанов же недоверчиво оглядел художника, будто пытаясь заглянуть в его души, а затем быстро встал и уже через мгновение исчез вместе с каторжанином в глубине кабака.

«Что же я делаю-то? — подумалось Ломакину. — Я ведь дурное дело делаю. Они ведь не просто так бомбу просят, а для погибели чьей-то».

Глава тринадцатая

Генерал Гаврилов ушел из своей квартиры бодрым, полным сил и желания бороться, а также твердой веры в справедливость. Вернулся же он обратно совершенно разбитым, униженным и оскорбленным до самой глубины души и, что самое ужасное, утратившим всякую веру в защиту и справедливость в мире. Едва войдя, старик прошел в гостиную и без сил опустился на диван. Аделаида Павловна, с нетерпением ожидавшая возвращения, кинулась к нему старательно подкладывать под спину подушку и устраивать генерала поудобнее. Как только Сонечка вошла в комнату, то купчиха тут же переключила все свое внимание на нее.

— Ну что? — подойдя к ней, тихо спросила Земляникина.

— Присудили все вернуть, а также удовлетворить требование графа, — так же тихо сказала Софья. — Но мы будем бороться. Это форменная несправедливость! — громко продолжила она. — Мы подадим апелляцию, потребуем справедливого суда, а когда законность восторжествует, я лично заставлю графа принести батюшке извинения. Публично!

Генерал с благодарностью поглядел на дочь.

— Вот и славно! — поддержала Софью купчиха. — Вы, ваше превосходительство, рано головушку-то повесили. Не стоит оно того, чтоб так убиваться-то. Ежели вам надобны средства, чтобы покамест с графом расплаты произвесть, то не стесняйтесь. Займите у меня. У меня, ваше превосходительство, денег много. А уж потом, когда все вернете, то и должок отдадите. Я вам верю. Вы — честный благородный человек, каких еще в Петербурге-то днем с огнем не сыщешь! — объявила Аделаида Павловна.

В этот момент в гостиную неслышно вошел старый камердинер с подносом, на котором стояла рюмка с лекарством для генерала, приписанны доктором. Верный камердинер заранее подготовил настой и теперь внутренне радовался, что может позаботиться и услужить бывшему командиру, в котором души не чаял. Гаврилов машинально взял в руку рюмку, выпил, поставил на место и только тогда поднял глаза на камердинера, служившего ему денщиком, еще когда генерал был простым поручиком. Заглянув в глаза камердинеру, Гаврилов густо покраснел и отвел взгляд.

— Эх, Аделаида Павловна, добрейшая вы душа, — медленно сказал он. — Спасибо вам за предложение, но не могу я его принять. И ты, Петруша, — обратился он к камердинеру, застывшему над ним в величайшем беспокойстве, — тоже прости, но надобно тебе уйти.

Услышав эту скорбную речь, Софья, стоявшая в углу, тихонько заплакала, отвернувшись в угол. Камердинер же, напротив, бухнулся в ноги генералу.