Сердце мое билось так отчаянно, что кольцо Люциана подпрыгивало на груди.
— Нет, — ответил я.
Он изменился в лице. Последовало долгое молчание. — Ясно, — проговорил он наконец. — Сколько ты хочешь?
— Что?
— Двадцать гиней мало? Назови свою цену. — Дело не в деньгах.
— Дело всегда в деньгах. Какая цена тебя устроит? Тридцать? Пятьдесят?
— Нет. — Я встал. — Вы не понимаете, да? Мне все равно, были ли у Люциана еще любовники. — На последнем слове голос надломился, но мне было все равно. — Я не хочу обо всем забывать. Это все, что у меня осталось. — Нежная память о высокомерном, лживом содомите? Я никогда не слышал последнее слово, но догадался, что оно означает.
— Да.
— Эмметт. — Он отчеканил мое имя строгим, предостерегающим тоном. — Опомнись. Подумай. Пусть будет семьдесят пять гиней. Это очень щедрое предложение. — Я лучше умру.
— Будь осторожен в своих желаниях.
я метнул на него гневный взгляд. Каждьй дюйм его оплывшего скабрезного лица был мне ненавистен. Наконец он пожал плечами и встал.
— Что ж, очень жаль. А ведь мы заботились в первую очередь о тебе. — Он пошарил в карманах своего пальто — просторного, мешковатого и слишком теплого для летнего вечера — и достал небольшой сверток. — Кажется, это твое. Рубашка, которую ты давал ему поносить. Он не хотел, чтобы у тебя был повод увидеться с ним снова.
Я взял сверток у него из рук.
— Если понадобится моя помощь, — продолжил он, — твой отец знает, где меня найти. И если сегодня ты не сможешь уснуть и будешь молить, чтобы боль ушла, знай: ты всегда можешь передумать. В этом нет ничего постыдного.
— Я не передумаю.
Он кратко и недобро ухмыльнулся, поклонился и вышел.
Когда я поднял голову, мама стояла в дверях. Я все еще держал в руках сверток, который дал мне Эйкр; вещь принадлежала мне, мать не могла ее забрать. Но она и не пыталась, лишь стояла молча.
— Я не поеду, — проговорил я.
Она медленно опустила тяжелые веки и снова приподняла их с трудом; ей словно стоило больших усилий не закрывать глаза.
— Эти деньги пошли бы Альте на приданое. — Мама...