– Надо будет, и покажешь, – пообещал Влас. – Так что там дальше случилось в этом овраге?
– Случилось… Папироской не угостите, товарищ командир?
Папироской его угостил Григорий. И его, и Власа. И сам тоже закурил, потому что чувствовал, что вот сейчас услышит что-то такое, чего до этого не знал.
– Зашевелилась земля, – заговорил Зверобой тихим зловещим шепотом. – На могиле, значит, зашевелилась. Я как это увидел, сразу шась обратно в кусты. Лежу ни живой ни мертвый, смотрю. А из земли сначала рука, потом плечо, а потом уже и голова белобрысая. Солдатик, значит, немецкий откапывается. Я тогда подумал, что его живым закопали, не проверили, как следует. А присыпали ж слегка, вот он очухался и вылез. Ну, успокоился я немного, а тут сморю, земля опять шевелится. И опять рука. Только тоненькая, с ноготками красными. Женская рука. Женщина и выкопалась. Нарядная такая, в блузочке, юбочке, чулочках. Тоже, получается, недобитая. – Зверобой посмотрел на них диким, полным ужаса взглядом. – Как думаете, могло так случиться, чтобы и ее живой закопали?
Отвечать Григорий не стал. Чувствовал он себя так, словно бы это его самого живым закопали.
– Ну, я подумал, мало ли что. Всякое в спешке могло случиться. Иногда снаряд в одну воронку может и два раза… Но чтобы три… – Он сделал глубокую затяжку, закашлялся.
– Третий заживо погребенный? – спросил Влас.
– Тогда я тоже еще думал, что заживо. – Зверобой закивал. – А потом эта дамочка обернулась… – Он с такой силой сжал в руках папиросу, что та переломилась пополам, а Зверобой этого даже не заметил. – Не живая она была, мужики, – сказал он приглушенным шепотом. – Мертвячка. Как есть, мертвячка!
– Мертвячка? – Влас приподнял бровь.
– Я понимаю, товарищ командир. Ты сейчас скажешь, что я или с ума сошел, или спился…
– Я скажу, что далеко было, – перебил его Влас. – Ты ее мог толком не разглядеть. А от одного лишь того факта, что кто-то из могилы выбирается, мозги могут запросто набекрень съехать.
– У него зрение, – сказал Григорий, думая о своем, о том, что все может быть куда хуже, чем кажется. – Он белке в глаз со ста шагов попадает.
– Глаз… – прошептал Зверобой. – Вот и я про глаза. Черные они у нее были, неживые. И знаете, как она обернулась?
Григорий знал… Точно так же обернулась Зося…
– Человек же как оборачивается, если ему нужно? Он всем телом и плечами оборачивается. Ну и головой немного. А там только головой. Понимаете? Как у куклы у нее голова повернулась. И глазюки эти черные сразу меня нашли. А как нашли, так она и запела. Грустную какую-то немецкую песенку. Слов я конечно не понял, но песенку эту буду до конца своих дней помнить. Она пела и из могилы выбиралась. Но как бы нормальная баба выбиралась?
Нормальная баба бы из могилы не выбралась, подумалось с горечью.
– Как? – спросил Влас. Лицо его побледнело, и теперь сам он мало чем отличался от мертвяка.
– Ну, она бы первым делом землю с себя стряхнула. С волос там, с юбки. Ну, чтобы красивой быть, аккуратной. А эта не стряхнула, словно и не заметила, что вся перемазанная. Она мне улыбнулась… У меня аж похолодело все внутри от этой ее улыбки. И пальчиком к себе поманила. Вот так. – Зверобой согнул указательный палец, посмотрел на него с недоумением. – И знаете что? Понял я, дорогие товарищи, что, если вот прямо сейчас не унесу ноги, конец мне придет. Ружье у меня с собой, а даже не подумал, что можно стрельнуть в нее. Такой страх меня обуял, до сих пор, как вспоминаю, так холодным потом прошибает. Я сначала-то на карачках да задом, а потом уже понял, что бессмысленно от нее прятаться, что увидела она меня. Или почуяла… Вот тогда я и бросился бежать со всех ног. И знаете что?
Было видно, что Зверобою необходимо выговориться, что эта история для него куда страшнее и реальнее истории с оборотнем. Что нисколько ему не стыдно за этот свой страх, а поделиться хочется. Просто чтобы не носить это все в себе.
– Что? – спросил Григорий.