Во всех, совершенно всех бедах мира виноваты женщины! С младенчества до детства в тебе ломают стержень женщины в семье. С детства до юности — женщины в школе. С юности и дальше — женщины в обществе целиком. Вообще, я всегда так думал, но только встреча с серой мышкой помогла мне сформулировать свою ненависть как постулат… Они поставили нам на головы каблуки и назвали это борьбой за равные права! Европа — цитадель равноправия? Как бы не так!
— Обиженный ребёнок, — усмехнулся Доктор.
— Не обиженный, а несправедливо угнетённый, — отозвался я. — Не надо обесценивать мои чувства, не получится. Мир всегда поворачивался ко мне одной стороной, и я реагировал на то, что видел. Разве можно меня за то судить? С тех пор, как я помер, женщины только и делают, что помогают мне, причём бескорыстно, вы представляете? Почему они не могли делать этого раньше? И почему Господь, если он есть, намеренно посылал мне навстречу только самых… ну, таких, из-за которых я реально имел причину возненавидеть весь евин род?
Я заметил, что весь разговор жамкал белый халат, и тот уже разошёлся по швам. Когда Доктор снял его? Сидит теперь в тёмном полосатом костюме.
— Прошу прощения, — смутился я, — я всё заштопаю. У вас есть иголка с ниткой?
— Сам зашью, — ответил собеседник. Какое счастье, что он не злится за халат! Но мне всё равно было неудобно перед Доктором.
— Спасибо.
— Знаете, что самое интересное? — заговорил Доктор, сцепив пальцы в замок и буравя меня жёстким взглядом. — Вы говорите о своих чувствах в прошедшем времени. «Ах, я был слеп». «Я ненавидел, но теперь-то у меня нет причины».
— И?
— На самом деле, все эти мысли прекрасно живут в вашем настоящем. Вы не считаете себя прозревшим слепцом. А все эти слова о прозрении нужны только для того, чтобы я вдруг не подумал о вас что-нибудь недоброе.
— Я вам вообще разрешал лезть к себе в голову? — зло спросил я. — На выход! И пол за собой вымойте!
— Как же не лезть, если вы то и дело приукрашиваете свой рассказ — то там, то сям.
— Вы хотите сказать, я лжец?
— Самую малость.
— Не смейте навешивать мне ложь! — выпалил я, хватая многострадальный кожаный мешок.
Доктор подскочил ко мне, но было поздно. Я уже бросил мешок на пол, и нога моя приземлилась сверху.
Почему-то я мог думать только о том, что эта бесцветная жидкость не порождает ни единого блика. На её поверхности плавали остатки хлама, из которого их создатель плёл души — полурастворившиеся нитки и размякшая бумага.
— Что ж, теперь вы определённо можете считать себя убийцей, — процедил Доктор. — Довольны?
— Ха, ещё попытайтесь опять выставить меня виноватым, — сказал я. — Вы меня несправедливо обвинили. Я жду извинений.
— Извинений, значит? — протянул он, явно не настроенный искать компромисса.