В конце концов я вернулась в Вашингтон, к старой работе, некоторое время гостила у друзей в Норд-Исте, потом у меня появились квартира, приятель, повышение по службе. К тому времени, как я вернулась в город, Дэвид уже окончил «Богослов». Несколько раз мы говорили с ним по телефону: теперь у него был постоянный партнер — бизнесмен из Франции, уже в возрасте. Дэвид собирался переехать к нему в Париж. Марси вышла замуж и уехала в Аспен, Банни выпустили из больницы, ей было гораздо лучше. Через несколько десятков лет она станет единственной ниточкой, которая будет связывать меня с той, старой жизнью, единственной из всех нас, кто будет со всеми поддерживать отношения.
Постепенно я начала видеть вещи в другом свете. Очень медленно до меня дошло понимание того, что есть и другие способы сносить стены на своем пути, что можно разбирать их, кирпичик за кирпичиком, камень за камнем, тратя на это год за годом. Стена всегда будет перед тобой — по крайней мере, перед моим взором она маячит непрестанно, — но иногда я вижу, что оставила на ней свой знак, брешь, сквозь которую могу заглянуть на другую сторону. Всего мгновение, но это лучшее, чего я могу ожидать.
За все эти годы я говорила с Дэвидом всего несколько раз и далеко не обо всем. Когда мы разговаривали в последний раз, лет пятнадцать назад, он сказал, что сделал анализ на СПИД и результат положительный. Несколько лет спустя Банни сообщила мне, что заболевание перешло в активную стадию, и Дэвид уехал домой, к своему отцу — в Пенсильванию. Еще через несколько лет я узнала, что он вновь вернулся во Францию и чувствует себя лучше.
Вчера я была на станции Ватерлоо, торопилась на поезд в Басингстоук, пробегала мимо нового терминала Евростар. Блестящие скорые поезда на Париж, напоминающие невиданных морских животных, готовились к обратному путешествию сквозь толщи воды — под Ла-Маншем и к морю. Изогнутые стеклянные стены отделяли меня от них, вооруженные патрули и британские солдаты охраняли платформу, проверяли пассажиров и пропускали людей к поездам.
Я только-только повернулась к перрону и вдруг заметила их. Они стояли у стеклянной стены, так похожей на аквариум, — мужчина средних лет в дорогом на вид темно-голубом пальто, со все еще густыми черными волосами, хоть и поседевшими на висках, рука на плече его спутника — тот был младше, очень стройный, с мрачным и отталкивающим лицом, кожа сожжена солнцем до кирпичного цвета, белокурые волосы стали серыми, в руках — трость. Когда старший что-то показал ему, он повернулся и медленно, старательно пошел по платформе. Я замерла и лишь наблюдала: мне захотелось позвать, привлечь их внимание, посмотреть, повернутся ли они, взглянут ли в мою сторону, но стена из голубоватого стекла не пропускала ни одного звука, который я могла бы издать.
Отвернувшись от них, щурясь на ярком полуденном свете, я прикоснулась к платку на шее, записной книжке в кармане и поспешила прочь. Они меня все равно не увидели бы, так как уже вошли в поезд, направлявшийся в Париж.
Д. Эллис Дикерсон
Постмеловой период
В девять часов вечера накануне Нового года Фил одиноко сидел у себя в комнате. Он разглядывал в зеркало свою чешуйчатую морду, устало моргая змеиными глазками.
— Боже мой, я выгляжу таким стариком! — сказал он наконец и с брезгливой гримасой оттянул шкуру на морде худой передней лапой. Затем отпустил: шкура шмякнулась на место и сморщилась — хуже некуда…
Фил вздохнул. После ухода Пегги он вздыхал все чаще и тяжелее.
— …Тебе надо купить приличную машину, — наставительно говорила Пегги. — Она поможет тебе продвинуться по карьерной лестнице. Ты будто из прошлого века.
— Я не помещусь в машину. Куда я дену хвост?
— А пластические хирурги? — возражала Пегги. — Они отрежут тебе хвост, выправят осанку, накачают мышцы на слабых ручках…
— Это не ручки, а передние лапы.
— А стали бы — руками. Врачи отшелушат твою шкуру и сделают ее гладкой и нежной, как настоящая кожа.