Я не в силах сдержать слез, и никакой мамин жених не врежет мне за это и не скажет «будь мужиком». Папа бы меня не ругал. Он всегда говорил, что слезы – признак того, что ты живой. Но папа умер. А я жив.
Я устало поднимаюсь, но ноги горят огнем, и я снова падаю. У меня болит все тело. Вдруг меня в самом деле хватил инфаркт? Меня тошнит. Перед глазами все расплывается и дрожит. Может, это не инфаркт, а инсульт? Они и с молодыми случаются. Я подползаю к урне, чтобы блевануть. Рядом на скамейке валяется мужик – на его месте лет через двадцать буду я, если доживу. Он приоткрывает один глаз, пока я давлюсь рвотой, и надменно глядит на меня, будто он – какой-то чемпион по блеванию.
– Время пришло, – внезапно произносит он и отворачивается.
Время. Я понимаю, что должен уходить. Несмотря на тошноту, несмотря на усталость что-то тянет меня на запад, к городскому центру. Я отрываюсь от урны, меня передергивает, и я ковыляю к пешеходному мосту. Прохожу над магистралью, которую только что перебежал, и с высоты вижу поблескивающие кусочки мертвого Мегакопа, впечатанные в асфальт сотнями автомобильных колес. Некоторые еще подрагивают, и меня это беспокоит. Я хочу, чтобы от этой инфекции, от этой заразы не осталось и следа.
Мы хотим, чтобы от нее не осталось и следа. Верно. Время пришло.
Не успев и глазом моргнуть, я оказываюсь в Центральном парке. Как, вашу мать, я здесь оказался? Я настолько рассеян, что прохожу мимо еще одной пары копов, но замечаю это только когда мне на глаза попадаются их ботинки. Копы меня не пугают, хотя должны хоть как-то отреагировать на появление тощего парня, дрожащего в июньский день будто в мороз. Пускай все, что они сделают, – это оттащат меня куда-нибудь и засунут мне в задницу вантуз, они ведь не могут просто так меня пропустить. Но нет, они ведут себя так, будто меня не существует. Ральф Эллисон[43] был прав, чудеса случаются, и ты можешь спокойно пройти даже мимо нью-йоркских полицейских. Аллилуйя.
Озеро. Мост. Точка перехода. Здесь я останавливаюсь, стою и… понимаю все.
Все, о чем говорил мне Паулу. Это правда. Где-то за пределами города просыпается Враг. Он послал своих вестников, те потерпели неудачу, но все равно смогли заразить город. Теперь зараза распространяется с каждым автомобилем, подцепившим хотя бы крошку Мегакопа, и этим Враг может воспользоваться, чтобы подняться из тьмы к свету и теплу нашего мира, к помехе, которую представляю собой я, и к той растущей цельности, которую являет собой мой город. Одним нападением дело не ограничится. Это лишь малая толика древнего зла Врага, но и этого может хватить, чтобы убить бедного усталого паренька, на стороне которого нет настоящего, взрослого города.
Пока нет. Но время пришло. А что дальше – увидим.
На Второй, Шестой и Восьмой авеню у меня прорывает воду. То есть, водопровод. Потоп страшный, движение придется перекрывать. Я чувствую напряжение и ритм реальности, пульсацию вероятностей. Я тянусь, хватаюсь за перила моста и ощущаю его пульс. Все хорошо, малыш. Все хорошо. Что-то шевелится. Я расту, поглощая все вокруг. Чувствую, как касаюсь плечами небесного свода, тяжелого, как городской фундамент. Рядом со мной другие – они стоят и смотрят на кости моих предков под Уолл-стрит, на скамьи Кристофер-парка, пропитанные кровью моих предшественников. Нет, это новые другие, мои новые люди, оставляющие свой след на пространственно-временной материи. Ближе всех Сан-Паулу, уходящий корнями в прах истлевшего Мачу-Пикчу, мудрыми глазами следящий за мной и изредка подрагивающий при воспоминании о своем относительно недавнем болезненном рождении. Париж без особого интереса смотрит издали, задетый тем, что город без чувства стиля вроде нашего оказался способен эволюционировать. Лагос рад новому приятелю, которому также не чужды энергичность, толкотня и боевитость. И многие, многие другие – все они наблюдают, ожидают прибавления в своих рядах. Если оно случится. Случись что не так – и мое, наше величие продлится лишь одно, пусть и триумфальное, мгновение.
– У нас получится, – говорю я, сжимая перила, и чувствую, как город сжимается. По всему городу люди настораживаются и растерянно озираются по сторонам. – Давай же, еще чуть-чуть! – я напуган, но спешкой делу не поможешь. Чему быть, того не миновать – черт, теперь эта строчка звучит у меня в голове, как и у всех остальных ньюйоркцев. Все необходимое рядом, у меня под рукой, как и говорил Паулу. Между мной и городом больше нет пропасти.
И когда небосвод рвется, расползается, Враг восстает из глубин, сотрясая своим ревом реальность…
Но поздно. Пуповина перерезана, и мы появляемся на свет. Мы существуем! Мы встаем, цельные, здоровые и независимые, и наши ноги даже не подкашиваются. Мы смогли! Не стоит недооценивать город, который никогда не спит, сынок, и не смей соваться сюда со своей неведомой чешуйчатой фигней!
Я взмахиваю руками, и проспекты подпрыгивают (но в обычной реальности никакого землетрясения нет. Земля вздрагивает, и люди думают: «Ой, а чего это в метро так трясет?»). Я упираюсь ногами, которые становятся балками, якорями, фундаментом. Зверь из глубин верещит, и я смеюсь в ответ под влиянием послеродового выброса гормонов. Ну давай, попробуй. Когда он нападает, я шлепаю его веткой метро Бруклин-Куинс, отмахиваюсь Инвуд-парком и пришибаю сверху Южным Бронксом, как рестлер локтем (потом в вечерних новостях сообщат, что сразу на десяти строительных площадках оборвались шары для сноса зданий, ай-ай-ай, куда смотрит комитет по строительной безопасности?). Враг швыряет в меня какую-то непонятную хренотень, сплошь состоящую из щупалец, но я огрызаюсь и впиваюсь в нее зубами – пусть знает, что ньюйоркцы едят не меньше суши, чем японцы в Токио, несмотря на ртуть в рыбе и прочее дерьмо.
Что скулишь? Поджал хвост и готов броситься наутек? Нет уж, сынок, не на того напал. Я топчу тварь Куинсом и что-то внутри нее хрустит и извергается кровью на все сущее.
Враг этого не ожидал – его уже много веков никто не мог ранить. Он отчаянно отбивается, и мне не удается отразить все атаки. Из засады, невидимое для большей части города, появляется щупальце высотой с небоскреб и обрушивается на гавань. Я с криком падаю, хватаясь за сломанные ребра, и тут, к моему ужасу, мощнейшее землетрясение встряхивает Бруклин впервые за десятки лет. Уильямсбургский мост изгибается и разламывается пополам словно щепка, Манхэттен стонет и трещит, но, к счастью, выдерживает. Каждую смерть я ощущаю как свою собственную.
«Ну все, конец тебе, паскуда», – не-думаю я. Ярость и боль ввели меня в мстительный экстаз. Боль я переживу, не впервой. Несмотря на хруст ребер, я выпрямляюсь, широко расставляю ноги и пускаю на Врага струю Лонг-Айлендских радиоактивных отходов и сточных вод Говануса. Тварь дымится, ревет от боли и отвращения, но мне ее ни черта не жаль – тебя сюда не звали, убирайся, этот город мой! Чтобы закрепить урок, я кромсаю ее поездами Лонг-Айлендской железной дороги – длинными, шумными, а чтобы было еще больнее, сыплю на раны соль воспоминаний от автобусной поездки до Ла-Гуардии и обратно.
И чтобы окончательно унизить Врага, я шлепаю его по заднице Хобокеном, словно молотом богов, вкладывая в удар всю пьяную ярость десятков тысяч белых шовинистов. По портовому соглашению Хобокен считается частью Нью-Йорка, но по факту, урод, тебя только что отньюджерсили!
Враг – столь же неотъемлемая часть природы, как и любой город. Наше рождение невозможно остановить, но и Врага нельзя убить. Я ранил лишь его часть – но ранил сильно. Отлично. Когда придет время для решающей битвы, он сто раз подумает, прежде чем нападать на меня.
На меня. На нас. Да, именно так.
ebooksa